Страница 5 из 12
Какой бы предмет ума и чувства разум и сердце сейчас произвести не захотели, но – сейчас этот предмет только этой нашей дороге посвящен будет!
Сочувственник мой и читатель, хотя мнения мои о многих вещах отличны от твоих, но опять повторю: глаза не умеют не видеть, и сердца наши живы – и ты мне друг.
Злодейство, как давно уже всем ведомо – многостепенно (в том числе – социальное); вспомним: в начале явились люди неверующие ни в предначертание свое, ни предначертание народа быть богоизбранным; либерализм под-сознательно (душа у либерала заключена в позвоночнике – на уровне павловых собачек) понимался ими как безраздельная власть ничтожного меньшинства просветителей над массой планктона, составленного из простецов.
За неверующими – пришли ирреальные и искренно бесноватые разрушители обеих империй, российской и советской; эти последние (никогда не бывавшие первыми) – прекраснодушно и искренне алкая (чудище обло, озорно и т. д.) общечеловеческих благ (что в их глазах оправдывало любую ими проделанную подлость – почти что концлагеря готовы были они создать для идейных им противостоятелей; да что там говорить – в средствах массовой информации даже и создали), добросовестно во всей своей полноте отдались под власть силы темной, подземной.
И что нам осталось? Что надобно нам всем? А надобно нам: коли надо – идти против ада.
Иные – так и пошли; но – словом и делом ада. «И тогда он сделал добро из зла, потому что его больше не из чего было сделать.» (цитата по памяти, Роберт Пенн Уоррен)
Всё бы хорошо (в логике человеческой теории евгеники); но – как вы относитесь к самовивисекции? Я не даром поминал самосарказм: это всё вещи внутренние, готовность к подвигу! Так как вы относитесь к перспективе стать мучеником?
Речь не о камикадзе 11 сентября (если они не понимали, что ими манипулируют – значит, ими занимались профессионалы): мученик (в православной традиции) – свидетель (смерти и Воскресения); мученик – не убийца: пусть лучше меня убьют (обманут, предадут, осквернят), нежели я убью (обману, предам, оскверню).
Мой народ стал осознавать себя мучеником (за веру); но – до этого его убедили подвергнуть себя самовивисекции.
Не впервые, впрочем, эта шалость над народом была проделана: кристаллическая эсерка Спиридонова, как известно, для компрометации постылого строя лживо обвинила арестовавших ее жандармов в изнасиловании; так ведь всё это она (будучи врачами осмотрена – девственной) проделала хотя бы – сразу, и солгала – сразу же и немедля!
Нынешние добытчицы счастьица негаданно вспоминают, что годы назад с ними был случай, и знай себе (доказательствами не утруждаясь) начинают тянуть денежку или отмщение; за примерами недалеко ходить (взять хотя бы заморский град на холме с его похотливым президентом- саксофонистом).
Не впервые, как видим, эти шалости над совестью проделываются. Град га холме и здесь не оказывается автором (версификатором) происходящего; дело лукавого трудно спутать с делами Бога (когда нечего прибавлять, но и убавлять тоже нечего).
Впрочем, мы всё ещё живы, а некоторые из нас всё ещё совестливы; но (есть в нас некая обречённость быть свидетелями смерти и воскрешения) – как уже говорил (а нынче обязательно бы повторил) Иван Тургенев, у современного нам либерализма несколько ртов: эстетический, философский, политический, религиозный, кровавый и т. д. – и всеми ими современный нам либерализм демонстративно чавкает!
Впрочем, и я не впервые говорю о тех из нас, кому всё ещё совестно чавкать.
Но так же не впервые замечу, что (кроме совести) – ещё царствует над иными из нас некая ирреальность; причём даже самые жизни и смерти их (этих «иных из нас») становятся ирреальны и остранены.
Причём (очень не впервые) – оказывается вдруг, что иным из нас не приходится делать в жизни никакого выбора: когда протянет тебе лукавый два сжатых кулака и предложит: выбери – никогда не выбирай!
И тогда (кажется даже) – оказывается вдруг такой субъект встроенным в этот мир (как неизвлекаемое звено кармической цепи); более того (сам он) – оказывается всем этим миром; то есть такой человек плывет по стержневому (мировому) течению, и всё тогда у него (по течению мира) получается.
Вот вам будущее (тогда ещё не написанное) стихотворение одного из завсегдатаев сборища литераторов при детском издательстве (как вступление в историю, к которой мы приступили).
ЭТА МЕТАМОРФОЗА
– Я всегда становлюсь женщиной в тот момент,
Когда это наименее оправдано, -
Сказало железо, ведь было согрето набело,
Как виноградина, ставшая чистым спиртом!
А ведь это всего лишь тело, когда насовсем не убито.
Здесь и кузнец, подковавший серому волку голос,
Дабы козлят себе выманил.
Здесь и петровская дыба,
На которой стрелец изъясняется матерно -
То есть матерью становится слову!
Это метаморфоза каких-то основ.
Это выбор ослов буридановых левитановским стогом!
Это красивая стрекоза,
Что замерла перед красивым Богом -
От отчаяния, а не по расчету.
– Господи, везде какие-то чаяния,
Как чаинки в спитой заварке.
А у нас все получается:
Как виноградина, ставшая чистым спиртом.
Вот точно так, но – не только волею мироздания, а и в результате явленной нам простенькой и пошловатой (хотя – в чём-то даже куртуазной) интриги оказались памятная нам Натали и пока что не запавший нам в душу Цыбин в привокзальном буфете Московского вокзала, где находились они в ожидании электропоезда до станции Малая Вишера.
Так и только так (и никак иначе) – маленькая Наташка оказалась в мою ирреальность встроена и приобрела для меня смысл! Маленькая Наташка оказывалась Женщиной (с большой буквы); но (ни в коем случае) – ни Вечной Женственностью, ни Софией Премудростью; и слава Богу!
Иначе – всё эти ипостаси определялись бы Емпитафием Карякишевым как «поэтески»; это (конечно же) – пример великого самоскарказма.
Пока мои герои наскоро перекусывали в привокзальном буфете, причём Спиныч какое-то время позволял-не-позволял себе (описание сложности «процесса»: внутренне – душой – сопротивляясь, и внешне – телесно – размышляя); но (долго ли, коротко ли) – всё равно позволил-таки себе немалую порцию сомнительной (буфетной) водки.
Казалось, ничуть от «позволенного скбе» – не опьянел и остался как подпиленная струна на скрипке Паганини (перед тем, как ей совсем надорваться); давеча, когда по наущению Крякишева заинтригованная и вскидчивая, и некогда весьма легкая (как бывалая маргаритка «Сайгона») на подобные авантюры Наташка ему позвонила, Спиныч не преминул поставить ей условием полной своей откровенности путешествие с ним по стране на перекладных электричках.
– Куда? – спросила изумленная маленькая женщина, у которой подобные эскапады приключались лишь в безвозвратной юности; впрочем, ничего сразу же и с ходу отвергнуто не было.
Далее (само собой) – зазвучало опять магическое имя мертвого мученика Коротеева, сходу упомянутое Наташкой, взявшей «тамошнего» Минотавра сразу же за рога (позабыв, что мы-то сейчас в его Лабиринте и под его властью).
– В Москву.
– Всего-то! Сутки пути. Юноша, вы хоть знаете, как мы звали подобные путешествия?
– Путешествовать на «собаках».
– Стало быть, знаете! Но вот что странно: зачем это вам, современному?
– Посмотрим на страну, попутешествуем, поговорим.
– Почему со мной?
– Потому что с вами.
Тогда Натали – стала Наташкой. Как будто она (женщина) – перекинулась в прошлое и стала не поэтеской, но – подругой поэта: той самой (реальной) – которой (в чем-то и где-то довольно глубоко) уже не хотелось красавца Дантеса: настоящего и сущего возжелалось женщине.