Страница 1 из 12
Николай Бизин
Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое
я тебе написал так много – объясняющего, хорошего; если ты прочитаешь меня между строк – ты уже понимаешь (не)мой язык, которому любой алфавит просто-напросто тесен
поэтому и теперь (и завтра, и вчера, и всегда) – я не буду дарить тебе имя нового мира.
ведь ты никогда и ничего не берёшь даром.
итак, перед нами ГЕРОЙ НЕ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
и его прорастание ИЗ САНКТ-ЛЕНИНГРАДА В БОЛОГОЕ, страшная скоморошья сказочка о когда-то мне своевременных состояниях и самомнениях, общественных и частичных
«Чудище обло, озорно, огромно
стозевно и лайяй.»
Тредиаковский. Тилемахида.
Поэтеска, сказал о ней мой хороший знакомец Емпитафий Крякишев. Так беспощадно умеет он иногда поговорить (а что ему ещё делать, если мы из нашего общего прошлого перекинулись в либеральные говоруны-лизоблюды – всё, знаете ли, языком да языком) о, предположим, беспощадном различии между родинкою на левой грудке этой милой и безразличной женщины и настоящею (как Царство Божье СССР – потерянной) родиной.
С этого слова история и начинается: поэтеска! История (словно женщина) – как бы собирается в театр на мою пьесу; но (даже придуманные) люди в ней – вовсе не актёры, а со-режиссёры.
Я не буду утверждать, что и сама (человеческая) история – тоже словно бы поэтеска. Слишком это большая ответственность: полагать своё слово – Словом (а не версификацией себя-любия), а дело – Со-Творением (хотя чудо мироформирования мне доводилось видеть).
Согласитесь, даже разница между людьми – это всего лишь сравнение между одной частью бесконечности и другой её частью; понять эту разницу способна только женщина: так она оценивает мужчин.
В женщине (словно бы) – возникают смешения времён и пространств. Не то-ро-пясь – эти смешения в ней собираются (как зародыш во чреве); поэтому (не-обходима) – именно что женщина, пусть даже поэтеска.
Если квазиакадемически, она (поэтеска) – одна из замечательных представительниц гуманитарной интеллигенции, причём – не того её плотоядного подвида, что испокон веку и по сей день, да и в нашем обозримом будущем глубоко и бесконечно свой народ презирая, глобально убежден в своем праве им управлять («эти» сверхнелюди – все давно в политике, и мне с ними, слава Богу, не общаться); здесь случай особенный.
Кто бы мог представить, что она (ветреная поэтеска) – может быть причиной и следствием смертей и рождений; а меж тем – это и так неизбежно: повторяю – она (как бы ни было) женщина. Хотя (казалось) – кто бы мог представить её частью Среды Воскресения (проще – даже частью бесконечности её вообразить).
А ведь придётся! Она (поэтеска) – часть среды, приуготовленной для сошествия сил провидения в этот мир потерянного рая.
Ведь именно тогдашнее происшествие (прошлое и пошлое) – отразится на (ещё более прошлом и ещё более пошлом) со-крушении Царства Божьего СССР, а потом (даже) – окажется попыткой не то чтобы крушения не-до-пустить, а до-завершить весь миропорядок; но (пока что) – не будем забегать столь далеко; начнём с поэтески.
Представьте(!) себе кубики рафинада, почти что растворившиеся в нежных и расчетливых сердечках сереньких топ-моделей – тех, которые после показа своих эфирных и покрытых прозрачною пыльцою тел обязательно оставляют после себя в туалетных комнатах нагромождения использованных прокладок и салфеточек: дескать, кому по должности полагается, тот после и приберет сие – таков этот сладкий подвид, в обеих столицах распространенный весьма!
Вы скажете, что мерзко подобное о женщинах (и о не менее милых столицах)? Но глаза не умеют не видеть.
Имя её Натали, в простой речи Наташка. Ростом и повадкой котенок сорока одного года, совсем юная душа. Обладает (и это основное её обладание – остального сама не особо ценит) породистым личиком, хоть щёки уже немного пообвисли.
В целом – маленькая изящная алкоголичка, беспомощно подвизающаяся в некоей рекламной фирме, где президентом просто-напросто обязателен один из её бывших мужей; обязательно представьте себе парик цвета вороньего крыла, короткий (а-ля двадцатые годы), длинную шерстяную юбку, жакет, ботиночки.
Плывёт себе такая по-над грешной Россией – словно бы косичку перед волшебным зеркалом (свет мой, зеркальце, скажи!) заплетает эта некая и совершенно никакая искренняя душа.
Как это чудо-юдо могло оказаться в холодной электричке на полпути к Бологому, да ещё в обществе серийного убийцы?
Что тут понимать, живём в России и ходим под Богом, об этом и история.
Зимой это было, летом или осенью, не все ли равно? Но испокон, опять-таки, веков и по сей день, да и в нашем обозримом (если не случится с нами привнесённых извне «алькаиды» и революции) будущем и в Петербурге, да и в (не) бывшем Санкт-Ленинграде на набережной чижик-пыжик-Фонтанки на три этажа возвышался над всеми нами, нищими интеллектуалами и лузерами (по интеллигентному – losers), некий особняк, прекрасный и теперь почти что антикварный.
Еще во времена судьбоперестроечные и теперь (и тогда, и навсегда) для души оскорбительные в его плохо отапливаемых стенах разместилось детское (а кому ещё осталось сладенько лгать) издательство, скромное и федерально датируемое.
И тотчас, как приживалка-кошка к теплой печи, к издательству прибилось нищее (ибо – не купечески-московское, а чахоточно-петербургское) богемное сообщество, которое сам издатель-редактор по старой (ах, оттепель) памяти какое-то время терпел.
В настоящем (а не в прошлом или будущем) времени это сообщество со двора было (бы) изгнано, но – справедливости ради (то есть – ради сообщества) следует добавить, что (как в ту пору у нас поступали с образованием прогрессивные министры) сообщество пришлось (бы) изгонять насильственно, административно-полициантскими методами и даже измышляя причины (как освобождаемых противу желания крепостных, право слово).
Что, в свой черед, не токмо показывает, но и предсказывает некоторую необычность самых терпких героев этой воображаемой (а потому – более чем реальной) истории.
С обычными людьми ведь оно как? Где есть нечего, там хотя бы и было кому есть, но – не будет: или умрут от истощения или же сбегут! Но наша богемная нищета продержалась в особняке довольно долго. Не потому ли, что не токмо выживание (и всеоправдывающие добавки к нему – как то: и детенышей надобно вырастить, и самому как-то перебиться; а так же потребность – хоть кому-то быть нужным: чтобы было с кем справить нужду, потереться душой или фаллосом) является философией жизни любой приобщенной к сотворению несравненных искусств голытьбы?
Тем примечательней, что голытьба эта (как подлинное кривое зерцало нашего народа) и сама уже достигла далеко не подросткового возраста.
Вселенского счастья хотелось им, что ли? Разумеется, хотелось, а кому не хочется? Разве что нашим всем известным сверхнелюдям, хлопотунам и массовикам-затейникам, у которых всё для счастьица есть, и не хватает только бессмертия; впрочем, о бессмертии и о смертях (точнее – самоубиениях) поговорим ниже.
Должно быть, представители голытьбы (почти разночинцы) мнили себя последышами (как подснежники, что пробились сквозь подтаявшую, но ещё мёртвую воду) людей века девятнадцатого, которым хотелось дойти до самой последней правды.
Вы скажете, что людей девятнадцатого века изгнали из нашей России в семнадцатом году? Я мог бы ответить, что и сами эти изгнанники – нас с собой не взяли; но – и это не так: все мы – дома, никого никуда изгнать из нашего пространства веры нельзя.
Вопрос лишь к (моей) вере.
Примет ли меня моя вера, примирит ли с происходящем – вопрос не только к (персонифицированной – от меня отдельной) «моей» вере, но и ко мне; в пространстве нынешнего (корпускулярного) постмодерна, совершенном в своём безразличии к (соборной) личности; именно самовоссозданием личности я и занимаюсь; именно (поэтому) – не о выживании души или житейском счастьице хочу говорить с тобою, читатель, но о жизни низкой и даже подземной.