Страница 4 из 12
Из вежливой (и куртуазной – раз уж речь зашла о солюбовниках) объективности попробую еще раз его описать: завистник, но – зависть его чиста: он честно желает миру быть подобным себе! Согласитесь, немало: хоть отчасти полагать себя эталоном и мерой.
Сам он (а если и правда – мир бы взял и в такого, как он, перекинулся) – был тогда человеком лет пятидесяти, при своей чахлости и кривоногости (или просто-напросто так он шествует – полуприсев) выглядевший неестественно стройным кучерявым поседевшим блондином и обладал классическим, хотя (как и у Натали) – немного ненастоящим лицом.
То есть (очевидно) – миропорядок стал (бы) обладать временем (возрастом) расцвета любого политика и рассудком арифмоментра; но (одно «но») – «Е. в. гений» истово ненавидел постмодерн и полагал, что художник «просто обязан уметь рисовать лошадь»; согласитесь, что во многом (а что такое «многое» – ещё одна частность бесконечности) соглашаться.
Смотрел «Е. в. гений» на свою собеседницу – с достоинством и значительно, и слова он говорил значительные; но – вот только в голосе его проскальзывали нотки не очень мужские; впрочем, не были они и женскими и вовсе не принадлежали латентному представителю меньшинств; о, если бы всё так просто и по-доброму!
Ничто не ново. Особенно европейские трансгендеры. У индусов в их индуизме, известно, насчитывается семь или восемь полов; казалось (не только мне) – чтобы каждый раз определять виртаульный пол куратора, потребен самый что ни на есть искушенный индус; но – как это совместить c пламенным отвращением помянутого «Е. в. гения» к содомским (и прочим) вольностям постмодерна?
Казалось бы, здесь наши с ним убеждения идентичны.
Так отчего меня гнетёт уверенность, что куратор гораздо удобнее в роли врага, нежели союзника в моей битве за Воскрешение Царства Божьего СССР? Быть может, оттого, что иная простота не хуже воровства, но хуже убийства.
Выхолощенные «сверху» истины – та же самая сократовская цикута. Не желая множить сущности, такой союзник не различит потуг корпускулы (постмодернистской личности) на самообожествление (deus ex machina); впрочем, об этом многое уже сказано в параллельных (к этому роману) реальностях: книгах Вечное Возвращение, Среда Воскрешений и Как вернувшийся Да'нте,
Тем более, что наша Наташенька такими сложностями не озадачивалась, её (сейчас) – волновало совсем другое:
– Ну так говорите, говорите же! – вскричала она на «Е. в. гения», и на миг ее личико осветилось; причём – так, словно бы неведомый нам Коротеев предстал перед нею живым и неповрежденным, словно бы он был светозарен.
Здесь не надобно ни в коем случае ничего аналогичного проводить, совокупляя художника и Люцифера; акстись! Не куратору в ангелы (даже падшие) метить.
Потому «Е.в. гений», ей отвечая, как всегда был подробен и сух:
– Убит в собственной мастерской, как и все предыдущие жертвы. Художником он был известным, продавался за валюту; Коротеев являлся единственным (хотя и гостеприимным) владельцем двухэтажной мастерской, – здесь на псевдопородистом лице невеликого «Леонардо» сухонько (но не особо зло) мелькнула маленькая зависть.
– На втором этаже как раз гуляли приятели, когда внизу позвонили в дверь, и он отлучился открыть. Наверху было шумно и весело, никто никакого шума внизу не услышал. Хозяина потом нашли на пороге, тело его было демонстративно изуродовано (подробности куратор деликатно опустил). Это всё, что мне известно.
– Немного вам известно, – досадливо протянула Наташка; причём – вовсе не пыталась она докладчика обвиноватить: такова была её манера капризничать и всё получать даром, приторговывая особыми правами своего пола.
Дивны дела твои, русское искусство (и дивны бывают твои адепты)! Даже в голосе кучерявого куратора, когда он рассказывал о последнем коротеевском загуле, звучало вовсе не сожаление об его нехорошей гибели, а самое искренее осуждение (всех и всяческих) распутств.
Возможно, даже грехопадений постмодерна.
– Кто это? – негромко спросил, подойдя к Емпитафию и кивнув в сторону Натали, человек по имени Цыбин.
Крякишев – сразу не ответил. Поэт – что-то там себе бурчал под нос (почти про себя и почти угрожающее). Хотя уже и не таращился в сторону кучерявого моралиста. Потом, всего на секунду от обидчика отвлекшись, заданный вопрос осмыслил и о въедливом казуисте тотчас позабыл:
– О ком ты? Ах, эта! Да так, поэтеска. – произнеся сие замечательное и запомнившееся нам определение, поэт тут же попытался выстроить на своем лице значительную мину: дескать, мы-то с тобою другие!
Имел в виду (естественно) – лишь себя. Должно быть, поэт собирался подольститься, а после и взаймы попросить (вспомошествование – впавшему в бедность благородному идальго); но – в глазах Цыбина уже появилось престранное выражение.
Скорей, это даже было (вы)рождение: из глаз этого (совсем незнакомого нам) человека рождалась вовне какая-то небывалая жизнь; жизнь – не со зла или с добром, жизнь как факт: известно, что для жизни в миру (ничуть не напоминающем потерянный рай) нет никаких оснований – кроме одного, самого простого: я так хочу.
Разумеется, чуда веры в вышеприведённой формулировке нет. Да и смешно было бы ожидать от совершенно незнакомого человека, что он распознает во встречных (во мне или вас) какое-либо чудо веры; смешно, право слово.
Но (вы)рождение из глаз Цыбина (его nova vita) – действительно имело место быть. Какая-то очень для него важная мысль (напряжённая настолько, что даже и не здоровая) увлекала Цыбина за собой: побуждая – само-родиться, но – оказываясь при этом и самому себе повитухой.
От этой роли Цыбин не отказывался. Более того, сразу же за неё принялся – претворять в жизнь (притворяясь властным над жизнью), перетаскивать из небывалого в сбывшееся.
Впрочем, на деле он – ещё помедлил; а потом ещё и ещё (он помедлил), наблюдая – как Наташка пытается и тщится получить или даже соблазном извлечь из бедного Евгения хоть какой-нибудь факт помянутой трагедии; «жареный» факт – способный пройтись по её сердечку нарезом; разумеется, все было тщетно (ему ли было не знать), и тогда он предложил:
– Вот что, Крякишев! Пригласи-ка ты ее куда-нибудь в хорошее место немного выпить; вижу, она с тобой охотно пойдет.
Чувство юмора (он называл это чувство самосарказмом) оказалось у него специфическим.
Крякишев (подчёркнутой нелепости его утверждения) изумился, причём – настолько, что и вымолвить ничего не успел, как Цыбин продолжил:
– Приманить её просто: скажи только, что имеешь кое-что о Коротееве и можешь ей рассказать; потом с комфортом оправдаешься: объяснишь, что весь эксклюзив (замечу, что это журналюшное словцо произнесено было им с брезгливостью и не вполне правильно) – исключительно у меня; потом откроешься, что обмануть ее тебя побудили позывы благородно-романтические.
– И что за интерес тебе быть сводником?
– А такой: когда она в ужасе от тебя прочь бросится, вот тогда ты возьми да объяви, что номер моего телефона тебе хорошо известен, и ты готов ей его назвать
– Так это ты сам нацелился на поэтеску? Ну, с неё многого не возьмёшь.
– Пусть она запомнит номер. Постарайся.
– Если не номер, то уж меня она запомнит. Да и выпить необходимо. И сказать можно. А деньги? У меня их, сам понимаешь, никогда нет.
Не задумываясь, Спиныч прошелестел купюрами, и сделка (безо всяких рукопожатий) – была закреплена и даже словно бы созвездием отпечатана на небосклоне: дева, стрелец и т. д.! Меж которыми моя история оказывается беззаконной кометой в ряду исчисленном светил.
Казалось бы, предвещая Апокалипсис из откровения Иоанна Богослова; но – маленькое уточнение: сам Иоанн Богослов назван апостолом любви.
А теперь, читатель, мы оставим оторванную и далекую от народа нищую богему и забудем о ней: теперь нам предстоит дорога (или – если иначе, «дао») Радищева; или – по крайней мере (пока что мы твердо не можем об этом знать) половина его дороги, ведущей на вечную каторгу.