Пятое время года

– Может, мы вина лучше выпьем? Вы как, не возражаете? – Не дожидаясь возражений, он подхватил чемоданчик и стал выкладывать на стол… буханку черного хлеба! две плитки шоколада! колечко колбасы! бутылку вина! – Ниночка, вино хорошее, венгерское!

– У вас не чемодан, а скатерть-самобранка! – Колбасы она не ела сто лет, а вина не пила никогда в жизни. – Но у меня, к сожалению, нет рюмок. Если только из чашек?

Алексей Иванович ловко откупорил бутылку перочинным ножиком, разлил вино по чашечкам – по половинке, а у горе-хозяйки никак не получалось порезать колбасу тупым столовым ножом, которым давным-давно уже никто ничего не резал.

– Давайте-ка я?

Нарезав и колбасу, и хлеб, он красиво разложил кусочки на тарелке и весело протянул чашку:

– Выпьем, Ниночка, за нашу скорую победу?

От двух глотков сладкого, приятного на вкус вина к щекам прихлынула кровь и немножко закружилась голова.

– Чего же вы ничего не едите-то? Вы закусывайте, закусывайте! – Алексей Иванович торопливо пододвинул тарелку. Наломал целую плитку шоколада. Заметив осторожно отломанный кусочек хлеба, положил много-много колбасы на хлеб и протянул. Колбаса была сказочно вкусной, пахла, прямо как в детстве.

– А вы, Алексей Иванович?

Улыбнувшись своей необыкновенной ярко-белозубой улыбкой, он кинул в рот малюсенькую корочку хлеба и принялся весело жевать.

– Вы зовите меня Лёней. Ладно? Я так привык. Меня мать так звала.

– Хорошо.

– Ниночка, а вы, чего же, совсем одна здесь в квартире живете?

– Нет, конечно. Просто соседка каждый день работает в ночную. Мы с ней и не видимся почти что. А тетя Поля уехала к сыну. Он сейчас лежит в госпитале, в Смоленске.

– Это родственница ваша?

– Нет… можно сказать, моя бывшая няня.

– А родители-то ваши живы?

Добродушный Алексей Иванович расспрашивал с большим участием и, конечно же, не хотел довести до слез, напомнив о родителях, но ответить на его последний вопрос уже не было сил.

– Вы чего-то опять загрустили? – Придвинувшись вместе со стулом, он бережно взял за руку и попытался заглянуть в глаза. – Чего это с вами? Да вы никак плачете?

– Нет-нет, ничего!

– Ну, мне-то скажите, чего с вами?

– Простите меня, пожалуйста, но я ничего не могу с собой поделать! Все время хочется плакать! Потому что сегодня два года… как умерла моя мама. Простите меня!

Он не дал убежать – еще крепче сжал пальцы, притянул к себе.

– Это вы меня, дурака, простите, что я вас спросил. – Серые, с искорками, глаза были близко-близко. И было в них столько сострадания и теплоты, что руки как-то сами собой обняли его за шею. Такого доброго, большого, сильного.

– Если б вы знали… как невыносимо… как тяжело!

– Ниночка, Ниночка, не плачьте… не плачь… бедная ты моя… красивая моя…

3

Опять мела метель, и, выбежав из дверей Почтамта, она сразу увидела, как в вихре снежинок, стряхивая кожаной перчаткой снег с погон, прохаживается по тротуару статный военный с чемоданчиком в руке. Заметил – просиял, милый, и кинулся вверх по ступенькам:

– Ниночка! – Стал целовать, никого не стесняясь. – Ненаглядная моя!

– Ленечка, неудобно. Кругом люди.

– Имею полное право! Ты же моя жена! – Ленечка все-таки отстранился, но еще долго-долго смотрел в глаза, потом снова настойчиво обнял за плечи. – Нин, давай в ресторан пойдем, отметим нашу свадьбу?

– Ты прости, пожалуйста, но я не одета. Пойдем домой, хорошо?

– Есть, товарищ командир! – Конечно же, он сразу согласился, лукаво подмигнул, а она, кажется, густо покраснела.

Три сумасшедшие ночи они спали – почти что не спали – на полу, возле еле теплой батареи, потому что вдвоем с плотным Ленечкой никак не умещались на узкой кушетке за шкафом. Накидали на пол все, что было, извлекли и ветхие, потраченные молью пальто со дна бабушкиного сундука. Получилось на удивление удобно и мягко, но она все равно не могла сомкнуть глаз, взволнованная незнакомой близостью жаркого мужского тела, запахом табака, легким похрапыванием, и боялась пошевельнуться, чтобы не нарушить Ленечкин по-фронтовому чуткий сон.

«Бабушкины пальтишки» так и лежат на полу, словно только и ждут, когда ворвется нетерпеливый Ленечка, быстро закроет изнутри дверь на витой длинный ключ и подхватит на руки свою счастливую, смеющуюся жену.

– Подожди, подожди!

– Ждать после будешь, когда уеду!..

Любит ли она своего милого Ленечку, она и сама еще разобраться не может. Все произошло так неожиданно, так стремительно! И что, в сущности, она знает о любви? В кого могла влюбиться? Мальчики из двора и школы, те, кто был постарше, ушли в ополчение и почти все погибли. Как же их жалко! И ровесники уже воюют.

В книжках, скажем, у любимого Тургенева, чувства героев совсем иные, возвышенные, романтические, вовсе не такие, как у них с Леней. Может быть, это не любовь, а страсть? Когда от каждого прикосновения бьет током, делается жарко и уже не принадлежишь себе, растворяешься в нем и забываешь обо всем на свете. А минуты без его объятий кажутся пустыми, бессмысленными. Вот Ленечка лежит и спокойно покуривает, а хочется снова прижаться к нему, потереться щекой о крепкое плечо, поцеловать в теплую шею.

– Эх, Ниночка ты моя! Красивая ты у меня. Пальчики-то какие тоненькие, длинные. Кончится война, Нин, будешь у меня в парикмахерскую ходить, маникюр делать. Только волосы не стриги, ладно? Наряжу тебя, как принцессу.

– Подожди минутку! Закрой глаза и не подглядывай.

За стопочкой ветхого белья в гардеробе спрятан сверточек с маминым концертным платьем – темно-голубым, струящимся, с блеском. Роскошное длинное платье с широкой юбкой и глубоким декольте, к сожалению, теперь сильно велико, но если туго затянуть широкий бархатный пояс, а после воткнуть в распущенные волосы красную бумажную розочку, которая когда-то служила украшением для пасхального кулича, то получается необыкновенно красиво.

– Открывай глаза, теперь можно!

Потрясенный видом своей обычно скромной жены, сейчас похожей на знойную Кармен, Ленечка приподнялся с подушки, сел и так и просидел, милый, чуть ли не минуту с открытым ртом.

– Какая же ты… прекрасная! Поди сюда, черноглазая моя! – Он протянул сильные, мускулистые руки, взял в ладони пылающее от радостного смущения лицо и все смотрел, смотрел, будто не мог наглядеться. Засмеялся тихонько и так счастливо! – Моя жена самая красивая, ни у кого такой нет! Левка увидит, обзавидуется!

– Нехорошо так говорить, он же твой друг.

– Так точно, друг! Мировой парень! А стихи какие пишет! Во!

Очень любопытно было узнать, что за стихи пишет серьезной Лийке без памяти влюбленный в нее капитан Левитес, однако Ленечка отмахнулся:

– Да не помню я. Это надо у этой, у Лии, спросить. Они с ней всю войну, считай, переписывались. Но не так просто, а стихи друг другу писали. Левка – ей стихи, она – ему. Он вообще такой… романтик. На войне ведь всякое бывало, ну, там, с женщинами. Но наш Левка – кремень! Ничего такого никогда себе не позволял, только Лия да Лия.

– А ты позволял? – Должно быть, слишком игривая в прекрасном платье, она, тем не менее, кокетливо прищурилась и заглянула в светлые, лучистые глаза.

– Ну у тебя и вопросики! – Поначалу явно смущенный, Ленечка нашелся очень быстро: – Знаешь, как говорят? Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты.

Зачем она спросила об этом? Ведь Леня – взрослый мужчина, и наверняка в его жизни были «романы». Сероглазый, веселый, мужественный, он не может не нравиться женщинам. Ей же он сразу понравился, с первого взгляда. Так зачем задавать вопросы, вносящие неловкость в их отношения? И сама же теперь, глупая, покраснела и постаралась побыстрее перевести разговор на что-нибудь другое, хотя бы снова на платье:

– Тебе нравится?

– Очень! Это твое? – Большой ладонью он бережно провел по тонкой, блестящей ткани и опять потянулся за своими противными, едкими папиросами.