Четырехугольник

– У него татуировка на груди, – сообщила Фифочка, – на правой стороне у него Станиславский с Немировичем-Данченко, он очень любит театр и помогает артистам, а слева, у сердца, – тут Леночка понизила голос и закончила шепотом, – у него наколот мой портрет. У него в колонии была с собой моя школьная фотография. Не как сейчас, а с длинными волосами. Вот с нее и накололи.

– А что дальше? Любовь? Когда он вернулся? – не без опаски спросил Левин.

– Нет, все давно закончилось, – поклялась Леночка. – У них обет. Они же как монахи. Им нельзя иметь семью.

«Ну, ну, – смеялся теперь Левин. – Как монахи». Он давно перестал быть лохом и кое-что знал про криминальный мир России. Немало читал в последнее время и разговаривал со знающими людьми. И пришел к выводу, что нет ничего страшнее российских тюрем, где вся власть у паханов, где мужчины насилуют друг друга, а бывшие люди превращаются в запуганных животных и где ничего не стоит стать неприкасаемым. А уж с женщинами как скоты.

Он видел их близко, но никогда – рядом. Они его не трогали и вроде относились неплохо, и все равно он так и не привык к ним. И рад был, когда все это закончилось, даже несмотря на деньги. Вот уж кто денег не жалел. Из-за какой-нибудь певички или стриптизерши кидали пачки долларов. Но и не пропускали никого…

Про пятого Леночка-Фифочка упомянула вскользь. Это был ее преподаватель из училища. С ним Леночка заключила очень даже выгодную сделку: ей не пришлось зубрить к экзаменам анатомию.

А вот шестой…

…Месяца три-четыре они прожили с Леночкой совершенно счастливо, то есть Левин приходил к ней на ночь раза три в неделю и при этом совершенно ничего не подозревал. Он находил иногда какие-то вещи: пачку сигарет, грязное белье, незнакомую рубашку в шкафу, тапочки, противозачаточные пилюли, но верил Леночке, что это приходила со своим ёбарем подруга. Она и в самом деле приходила, Левин ее встречал, такая откровенная телка, слегка вульгарная, но что-то в ней было. Она тоже нравилась Левину, причем так сильно, что как-то он не удержался. Леночка, пожалуй, знала, не могла не догадываться, да та бы и сама ляпнула. Они между собой не стеснялись. Но Леночке, пожалуй, было все равно. Для нее это был секс, только секс, не больше. Никаких, как убедился Левин, особенных чувств. Просто кошка. Хотя относилась очень даже по-дружески. В некотором роде Леночка взяла над Левиным шефство: он был разведен и бесприютен, только и знал, что работу. Да и, как бы сказать, очень долго был пай-мальчиком, правильным, скромным, отличником в школе. И в институте тоже. А Леночка-Фифочка, ох, Леночка, гетера! Да, гетера, гейша, куртизанка, блядь, звезда салонов! Фифочка! У нее везде имелись свои фарцовщики. В Москве восьмидесятых не только не было бутиков, в совдеповской Москве не знали даже это слово! Дикари! Неандертальцы! А Леночка все знала! Королева! Ей привозили одежду из Парижа! То ли иностранцы, то ли наши дипломаты.

Именно Леночка открыла ему дорогу в другой мир! В ту пору Левин носил туфли «Цебо», тяжелые и жесткие, как колодки, да еще с большой вмятиной, – ничего лучше нельзя было найти в московских магазинах. Так вот, однажды Леночка устроила ему сюрприз! Левин пришел, как обычно, после работы на Смоленскую – это был его день, понедельник, – Леночка встретила его не в пеньюаре, как всегда, и не в неглиже, что тоже иногда бывало, а в плотном бархатном халате. Она провела Левина в комнату, таинственно усадила на диван, приложила палец к губам, махнула рукой, и откуда-то из шкафа (так не могло быть, но Левину показалось, что именно из шкафа) вынырнул фарцовщик. Он был маленького роста, лет двадцати пяти, в невероятных джинсах и держал в руках сразу две коробки.

– Примеряй, – скомандовала Леночка – и, о чудо, сразу две пары английских туфель оказались перед Левиным. Он примерил: обе пары подходили идеально, кожа была тонкая и мягкая, нежная, теплая (то мог быть обман чувств, но Левин до сих пор уверен, что теплая), совсем не похожая на каменную «Цебо». Он долго мучился, решая про себя, какую из этих пар взять, ему не приходило в голову, что можно взять обе. Мучился до тех пор, пока Леночка решительно не прервала его муки.

– Ты что, Володя, ты никогда такого шика не видел? Бери обе и не раздумывай! Носи на здоровье! Какой же ты все-таки папуас, совок! Я, Володенька, сделаю из тебя человека! Во всех отношениях сделаю!

И ведь делала. В другой раз он пошил в ателье бордовый костюм. Он хотел пошить белый пиджак с черными крапинками – такой он видел по телевизору на американском космонавте, – но в ателье имелась только черная унылая ткань и еще бордовая. Он гордо пришел к Леночке, ожидая ее одобрения, а она:

– В таких костюмах ходят только где-то в очень глухой деревне. В лучшем случае в райцентре.

Настроение было испорчено безоговорочно, но он тотчас поверил ей и подчинился, больше он этот костюм никогда не носил. Он всегда доверял ее вкусу, вкус у Леночки был наследственный и безупречный, так, по крайней мере, всегда считал Левин. И в самом деле, Леночка как в воду глядела: в скором времени появились новые русские в малиновых и бордовых пиджаках – им, конечно, завидовали, но и потешалась над ними вся страна. Рассказывали анекдоты, как раньше рассказывали про Чапаева.

А часы «Ролекс»?! Опять-таки Леночка достала их у фарцовщика и торжественно вручила Левину. Потом, правда, Миша Бялик утверждал, что «Ролекс» у Левина не настоящий, потому что родной швейцарский «Ролекс» стоит десятки, а может, и сотни тысяч долларов. Вероятно, он был прав, но Леночкины часы честно прослужили двадцать лет и служили бы еще долго, если бы их не украли.

Вообще Леночка оказалась очень ценным человеком. У нее везде водились свои люди, свои фарцовщики. Левину она долго меняла рубли, деревянные, которые каждый день теряли в цене, – на американские доллары. На зелень. Хотя еще не отменили статью. Но время было уже не то, совок загибался, и на статью не обращали внимания. Он, конечно, давал Леночке деньги, деньги у него водились, – да только деревяшки и водились, купить на них ничего было нельзя, – но Фифочка стоила того. У нее зелень всегда была по хорошему курсу.

Только раз нехорошо вышло. В торговле было пусто абсолютно. Смеялись: как у Торричелли. Союз в агонии: то Тбилиси, то Вильнюс, то Сумгаит[27], а Леночка достала американские платья. Левин их запомнил надолго: белое с зеленым, никаких других не было. Красивые платья. Все и накинулись. Подшивали, ушивали. И вот на Новый год вся компания, все женщины – все в одинаковых платьях…

Теперь ему казалось, что он совсем не собирался на Леночке жениться. И все же, если бы она захотела… Так хорошо, что хоть за одну ночь… Как там, полцарства за коня… Нет, за эту бесподобную, неутомимую кобылицу… Ведь все знал: и про рога, и что обед не сварит, и что капризна, и что на уме одни мужики. И еще тряпки. Хотя какое это высокомерное, совковое слово: «тряпки». Мнили о себе много, хотели учить мир, а сами с голой задницей… Вот и вся правда…

Да, все знал, Фифочка и не скрывала. Но все равно подумывал. Гнал от себя эту мысль, а она возвращалась. Он ее, мысль эту, в дверь, а она в окно…

И вот месяца три-четыре прошло – днем кооператив, бандитская эта качалка, расписанные подонки, быдло, мат-перемат, а по ночам, вернее, через ночь Леночка. Отрада за все его труды. И вот что обидно: она и не думала про него всерьез. Может, оттого, что без изысков? Хотя он ведь очень скоро воспринял, кое-чему научился. Или оттого, что слишком серьезный? Он не понимал тогда, и сейчас тоже… Одним словом, только легли:

– Слышишь, Володя, я выхожу замуж.

– За кого? – Он не сразу понял. Подумал: может, за него? Он не собирался, но если бы она велела… Он не знал, как мог бы поступить… Леночка из него веревки могла вить. Любовь? Наваждение? Что-то вроде того. Она завлекала его своими ночами, своей неистовостью, своим необыкновенным сексом.

– За одного человека. Он из Екатеринбурга.

27

События в Тбилиси – во время разгона антисоветского митинга в Тбилиси в ночь на 9 апреля 1989 года с применением химических веществ и саперных лопаток погибли 19 человек, сотни были ранены или получили разной степени повреждения (отравления).

В ходе штурма телебашни и здания радиокомитета в Вильнюсе 13 января 1991 года подразделениями Советской армии и группы «Альфа» погибли 15 человек, около 900 человек были ранены.

В ходе армянских погромов в Сумгаите 27–29 февраля 1988 года общее число жертв, согласно официальной версии, составило 32 человека, по неофициальной – более 200.