Страница 7 из 20
– Так ты ведь тогда совсем ребенком был. Еще ничего не понимал.
– Что-то уже и понимал…
– Да нет, просто время было такое, люди… Мало ли что ребенок из-за игрушки сказать может? Это взрослые должны понимать… А они вон тогда что удумали…
– А ты?
– Что я?
– Ты ни разу на меня не разозлилась? Ни разу не захотела наказать? Ведь из-за меня на тебя вся деревня волком смотрела?
– Ну как же я могла? Ты же сын мой.
– А отец? Его ты тоже за все простила?
– Его – нет. Он передо мной на всю жизнь виноват. Я бы и ушла тогда с тобой от него, да некуда было…
– Мам…
– Что, сынок?
– А меня ты простила?
– Да я тебя никогда и не винила ни в чем. Жалела только очень, когда на тебя все ополчились. Как сердце выдержало – не знаю. Наверное, потому что понимала – пропадешь ты без меня. Думала только, как тебя спасти, на ноги поставить, а там уж…
– Да я не про тогда… Я про… Про потом… Когда я у генерала жить остался, а ты ушла… И потом… Мы же не виделись годами…
– Ну что поделаешь, сынок, так сложилась жизнь. А тобой я только гордилась всегда… Всегда. Вот и все, сынок. Это самое важное…
В день выписки, когда Виктор Иванович был мыслями уже далеко от больницы, в палату заглянул хирург, участвовавший в операции. Пожелав здоровья, он вдруг сказал:
– Не знаю, стоит ли вам говорить… Но во время операции был момент, когда нам показалось, что все – сердце уже не запустится… Не знали, что делать, а оно вдруг заработало. Просто чудо какое-то! Наверное, там, наверху, на небесах, есть кто-то, кто за вас похлопотал… Не знаете, кто?
– Кто ж его знает, – пожал плечами Казанцев.
– Это хорошо, когда есть кто-то такой, – задумчиво сказал врач. – Не всем это дано. Вам здорово повезло.
Когда хирург ушел, Казанцев подумал, что надо съездить на могилу матери, где он не был с похорон. Но прошло время и, погрузившись в повседневные дела и суету, он так и не выбрался. Как-то все было не до того. Находились дела поважнее…
1992 г.
Злодейство
Уже в сумерках Игнат Васильевич Зарубин, бывший начальник Горайского УгРо, а ныне, по преклонному возрасту, обыкновенный участковый инспектор, возвращался домой из городской бани. Подходя к двухэтажке из серого силикатного кирпича, на фронтоне которой нахально красовалась неоновая вывеска: «Супермаркет. Бизюкина и компания», он кстати вспомнил слова не то Петра Первого, не то Суворова: «После бани продай подштанники, но выпей».
«Не прихватить ли домой бутылочку?» – задумался Зарубин и повернул к двери «супермаркета», который на самом-то деле был заурядным окраинным магазином, где продавалось все, начиная от маргарина и школьных тетрадей и кончая одеждой местного производства и «самопальной» захолустной водкой.
Кинув взгляд на прилавок, Зарубин сразу направился в хозяйский кабинет:
– Ты уж, Ксюша, сгоноши мне по старой памяти бутылочку настоящей казенной, – сказал он дебелой крашеной блондинке неопределенных лет, Ксении Бизюкиной.
– Что для хорошего человека не сделаешь… Для тебя, Васильевич, всегда найдется бутылочка московской «кристалловской». Привезла из столицы для себя, но по старой дружбе, – засмеялась Бизюкина и скрылась в подсобке.
Оставшись один, Зарубин по неистребимой привычке опера глянул в окно во двор магазина, скрытый от улицы высоким деревянным забором. Там стоял с погашенными фарами мерседес, а рядом черный джип-чероки. В освещенном салоне джипа сидели трое и разговаривали. Одного из них он узнал сразу – Ломакин, заместитель главы местной администрации, молодой да ранний, одновременно делающий карьеру и сколачивающий капитал. А с ним кто?.. Ого, тамбовские «быки» – Мокей и Мерин! И номер на джипе тамбовский.
«Хорошая компания у нынешней власти! – усмехнулся Зарубин. – Вот ты, старый хрен, всю жизнь с бандитами провоевал и даже на паршивый жигуль не заработал. А Мокей уже на американском чероки разъезжает, хотя вернулся с зоны полгода назад…»
Впрочем, подумал Игнат Васильевич об этом без злобы, ведь за последние годы он привык уже ко многому. И давно уже перестал по каждому поводу желваки катать и кулаки сжимать.
Между тем Ломакин протянул «быкам» полиэтиленовый пакет. Те что-то достали из него…
«Мать честная! – покачал головой Зарубин. – Стволы!..»
Больше он подумать ничего не успел, потому что из подсобки вернулась с бутылкой «Кубанской» хозяйка «супермаркета». Расплачиваясь, Зарубин тем не менее краем глаза успел заметить, что джип с тремя пассажирами выехал из магазинного двора. Проходя мимо ворот, он по привычке глянул на свежий след: резина фирменная, с шипами, а сход-развал передних колес не отрегулирован – протекторы стесаны снаружи.
Уже дома, выпив и закусив, устроившись на диване перед телевизором, в котором ломались какие-то отвязные девицы, Зарубин стал размышлять о том, что увидел случайно во дворе «супермаркета». То, что Ломакин, какой-никакой, а представитель власти, вместе с бандитами какие-то совместные дела ведет, его ничуть не удивило. Потому что он все про Ломакина знал, в свое время все его невеликое прошлое изучил.
Поступив в Высшую комсомольскую школу, Ломакин близко сошелся в Москве с курсантами, прошедшими Афганистан.
От них пахло порохом, мужской силой и уверенностью в своей избранности, которой не хватало ему, избалованному сыну партийного работника. Но комсомол, а с ним и ВКШ вскоре приказали долго жить. Прежде чем разъехаться кто куда, Ломакин обменялся телефонами с самыми перспективными, на свой взгляд, курсантами, про которых сразу было ясно – эти в новой жизни не пропадут. И некоторые из них действительно стали сильными людьми в столице.
В стране грянула торопливая приватизация. В своем городе Ломакину с помощью связей отца удалось приватизировать цементный завод, мясокомбинат и рынок. Конкуренты из бывшей номенклатуры и уголовная братия решили, что у него мохнатая лапа в Москве, и связываться с ним не стали. Больше того – двинули замом главы администрации. Скоро Ломакин посадил начальником угро своего двоюродного брата. И стал прибирать к рукам самые лакомые куски города и района. Для того чтобы убедить конкурентов быть посговорчивее, он пользовался услугами отморозков, которые могли учинить что угодно – погром, пожар, могли избить до полусмерти, изнасиловать жену или дочь. Но вот где-то полгода назад нашла коса на камень. На месте православной воскресной школы Ломакин задумал построить торговый центр. Однако настоятель храма отец Афанасий уступать землю под школой не хотел, и никакие уговоры и угрозы на него не действовали. Мало того, война со священником вызвала неудовольствие в областном центре, и Ломакину тихо посоветовали умерить аппетиты. Тот вроде бы отступил и затих. Правда, Зарубин был уверен, что отступил он лишь на время и выжидает удобного момента.
Отца Афанасия Зарубин помнил еще озорным парнишкой Генкой Паниным с самой хулиганской окраины города. Но именно озорным, дерзким. В нем от рождения не было той безжалостной злобы волчонка, которая так свойственна малолетней шпане. То ли Бог, то ли случай уберегли его от воспитательной колонии для несовершеннолетних, и Панин благополучно убыл в армию. Домой он не вернулся. Зарубин слышал, что после службы в горячих точках он подался в духовную семинарию, но сначала в это даже не поверил. Поверить пришлось позже, когда Панин вернулся в родной город уже в качестве настоятеля храма отца Афанасия.
Вернулся он в самое отчаянное время, когда в городе взяли власть попрятавшие уже ненужные партбилеты партийные аппаратчики и местная братва. Афанасию для попечения достались их бесчисленные молчаливые жертвы, уже ни на что в этой жизни не надеющиеся. И для всех он находил доброе участливое слово, многим помогал, чем мог. А потом пошел слух, что крещенные им ребятишки болеют куда меньше других, и потянулся к нему народ и из других городов. А потом перехлестнулись его пути и с уголовной братвой. То просили его кровавую разборку между своими предотвратить, то отпеть отправившегося в мир иной другана… Дальше – больше: с просьбами помочь разобраться в щекотливых делах с конкурентами стали к нему обращаться и бывшие партийные секретари, ставшие банкирами, бывшие директора заводов, ставшие их хозяевами, городские власти и даже милицейское начальство. Отец Афанасий никому не отказывал, потому что любой мир считал делом богоугодным и правильным.