Утопающий во грехе

Вдруг из небытия выплыла утонувшая в яблоневых садах рязанская деревня, стоящая на берегу неспешной, но омутовой реки Прони. Покосившийся деревянный дом с подгнившим полом, по которому ползали голопузые двойняшки послевоенного образца.

У русской печки застыла со скорбными глазами Богородицы мать, прижимающая к себе белоголового Витьку, родившегося перед самой войной. Заросший щетиной, с нечесаной головой отец, звякая двумя медалями на сношенной до бахромы гимнастерке, выдергивая из горлышка зеленой бутылки пробку, дрожащей рукой наливал в граненый стакан мутный самогон.

Скривившись, он залпом выпивал его и, занюхивая коркой засохшего хлеба, орал во все горло:

– Не-а, ты мне ответь, мать… Я всю войну на передке, а он всю войну в тылу с санитарками проваландался, а хоромину старики ему отписали!.. Это справедливо, да?.. Ты мне ответь! Ответь, мать!

В такие минуты Витьке хотелось скорее улизнуть на улицу. Он уже наслушался о смертной обиде вечно пьяного отца на своих умерших в войну родителей и на старшего брата Василия, которому те отписали перед смертью свой добротный каменный дом.

– Окстись, Иван, брат он тебе родной, – тихим голосом урезонивала его мать. – У Василия восемь душ, мал мала меньше.

– Положил я на них!.. – еще больше распалялся отец. – Я на передке Расею защищал, а он…

Витька знал, что будет дальше. Пьяный отец вырвет из забора кол и бросится на подворье старшего брата рассчитаться за обиду. А потом два его младших брата, близнецы Павел и Петр, оставшиеся жить с покладистым и трудолюбивым Василием в родительском доме, притащат отца домой и аккуратно уложат на пол, где тот будет храпеть и материться во сне до утра.

Но как-то раз в начале осени сын старшего брата Василия Санька попался объездчику на колхозном морковном поле. По указанию местного и очень уж бдительного и строгого районного отдела народного образования должен был, в назидание другим, состояться суд, чтобы Саньку на законном основании исключить из школы. Узнав об этом, отец даже пить бросил. А накануне взбудоражившего деревню события он отозвал Витьку в сад и, показав ему трофейную губную гармошку, на которую у того давно глаз горел, сказал, что отдаст ему «эту музыку», если он на суде над Санькой прилюдно скажет то-то и то-то…

– Дети, – свистящим шепотом открыла судилище высоченная Марь Ванна – директор школы, героическая, но абсолютно бескомпромиссная женщина сталинской закваски, – говорите без утайки все, что вы знаете об этом расхитителе социалистической собственности и враге народа, – ткнула она пальцем в съежившегося от страха Саньку.

Ребятишки о тихом, застенчивом Саньке ничего плохого не знали. Не понимая, что хотят от них взрослые, они испуганно шушукались меж собой. В классе стоял гул, как в пчелином улье.

Марь Ванна вытянулась во весь свой гренадерский рост, одернула поношенный пиджачок и, вознеся к потолку левую руку – правую она оставила на войне, – провозгласила окопным басом:

Дети с перепугу так и замерли с открытыми ртами.

– Марь Ванна, – встал тогда из-за парты Витька, – а Санька наш на сборе колосков сказал, что товарищ Сталин без порток всех оставил.

Тишина наступила такая, что было слышно, как в стекла бьются осенние мухи.

– Ты это сам слышал, Казанцев? – трагическим шепотом спросила Марь Ванна.

– Сам, – глядя в окно, ответил Витька.

Вечером того же дня из райцентра приехали два мордатых милиционера. Долго допрашивали Саньку и Витьку и их родителей, дали пацанам подписать какую-то бумагу, а потом увезли Саньку на мотоцикле с собой. А отец вручил Витьке заветную гармошку. Мать же, когда он хвастался ей «этой музыкой», только плакала.

Через полмесяца в областной газете появилась статья о мужественном поступке пионера Виктора Казанцева и его отца, героя-фронтовика, которые, невзирая на родственные связи, помогли органам НКВД разоблачить злостного расхитителя социалистической собственности и «врага народа» Александра Казанцева.

Витькин отец после статьи летал по округе гоголем. У деревенского магазина кричал с пьяных глаз, что скоро выведет на чистую воду главного «врага народа» и врага колхозного строя своего старшего брата Василия. Глухой осенней ночью, когда пьяный Иван брел огородами домой, его встретили близнецы Павел и Петр. Тот по обыкновению выломал из ближайшего забора кол и бросился на них. В завязавшейся злой драке кто-то из близнецов угодил ему кулаком прямо в висок. Иван Коробов упал и больше уже не встал.

Подозрение в его убийстве, разумеется, пало на старшего брата Василия. Скоро милиционеры увезли его в тюрьму, и в деревне больше никогда о нем не слышали.

Власти властями, а деревня рассудила по-своему – с Витькой никто теперь играть не хотел, от него отворачивались, как от заразного, даже в школе. Павел и Петр завербовались на шатурские торфяные разработки, но семьи братьев Василия и Ивана поддерживали как могли. Видимо, так они решили на семейном совете. Ни в чем не повинная Витькина мать почернела лицом. Деревенские стороной обходили их дом. Так оказались они вдвоем среди чужих людей, никому не нужные. И никого, кроме матери, у Витьки тогда не было.

В крещенские морозы мать, поняв окончательно, что жить так долго не сможет, а Витька после ее смерти пропадет, подалась с ним прямо в столицу.

В Москве ей удалось устроиться домработницей к очень важному железнодорожному генералу. Своих детей у него не было, и они с супругой всю нерастраченную любовь обратили на смышленого сынишку своей прислуги. Через год генерал устроил Витькину мать на ткацкую фабрику и добился для нее койки в общежитии. Потом уже Витька понял, что мать мешала генеральской чете чувствовать себя как бы его, Витьки, родителями. Лишняя она была в генеральском доме.

Часто общаться с матерью, к радости генерала и его жены, у Витьки потребности не было. Жил он теперь среди редкостной антикварной мебели, вывезенной железнодорожным генералом из поверженной Германии, среди старых картин в массивных золоченых рамах, красивого мейсенского фарфора, и вся предыдущая деревенская жизнь с ее горестями и печалями быстро выветрилась из его молодой головушки. Наверное, и мать он не любил навещать потому, что она напоминала ему о чем-то стыдном и глупом, что было связано с отцом, двоюродным братом, которого он и вспомнить теперь не мог…

Когда вырос и по генеральской рекомендации поступил в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, то стал уже стыдиться своей родительницы. И никогда не знакомил ее с друзьями и девушками, которые у него появились. Зачем? Ничего не изменилось и потом, после того как он, благодаря связям генерала, продолжил свое образование в Высшей партийной школе, а затем и в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Правда, заняв кабинет на Старой площади, помог ей получить квартиру и как-то устроил в больницу. Где она, кстати, и умерла. На жизни и деятельности ответственного работника Виктора Ивановича Казанцева ее смерть никак не сказалась…

И вот теперь, в ночь перед утром, которое, как считали и врачи, и Казанцев, может обернуться и смертью, вдруг выплыла из небытия забытая, казалось бы навсегда, рязанская деревня. И он в женщине с выплаканными глазами, стоящей одиноко у развалившегося деревянного дома, узнал свою мать.

– Ты не бойся, сынок, – вдруг негромко сказала она. – Все у тебя будет хорошо.

– Кто ж его знает, – запнувшись, ответил он. – Говорят, сердце может не выдержать…

– Ничего, ты главное не бойся… И не переживай, тебе сейчас нельзя.

– Не переживай…

– Я же знаю, ты сейчас будешь вспоминать отца, Саньку, гармошку эту проклятую… Начнешь себя корить, мучить. Не надо, сынок.

– А разве я не виноват? Из-за меня тогда столько людей пострадало.