Афанасий Фет

Конечно, его могла оттолкнуть сама мода на Гегеля; тот же Герцен к этой стороне «отчаянного гегелизма» относился с неменьшей иронией. Однако Герцену это отрицание почти комической бесплодной схоластики, в которую часто выливались обсуждения философии гениального немецкого мыслителя его русскими последователями («...прения шли о том, что Гёте объективен, но что его объективность субъективна, тогда как Шиллер — поэт субъективный, но его субъективность объективна...»), не помешало обратиться к самим гегелевским трудам и оказаться по-настоящему захваченным и покорённым их интеллектуальной мощью и освобождающей силой: «Я увидел необходимость ex ipso fonte bibere[12] и серьёзно занялся Гегелем. Я думаю даже, что человек, не переживший “Феноменологии” Гегеля... не перешедший через этот горн и этот закал, не полон, не современен»126. Мы полагаем, что и Фет познакомился с самим учением (не обязательно прочёл, но имел достаточно точное представление о нём) и оно вызвало его неприятие. Что же стало его причиной? Возможно, влияние Введенского и нигилистическое направление, которые приняли мысли Фета. Для такого направления гегельянство (особенно в таком виде, который оно приняло в России) слишком идеалистично, слишком прекраснодушно и экзальтированно. Тот тип гегельянца, который позднее вывел Тургенев в своём «Рудине», был Фету психологически чужд, так же как пронизывающий гегелевскую философию исторический оптимизм.

Мышлению Фета было чуждо то, что можно назвать тотальностью гегелевской философии, в которой весь мир, от неорганических явлений до государства и религии, управляется и согласовывается с некоторым абсолютом и спекулятивное абстрактное мышление объявляется высшим судьёй для всего сущего. Для самого Фета всю жизнь будет характерно резкое разделение спекулятивного мышления, существующего в области абстрактных идеалов, принципов и ценностей, и мышления практического, царящего в реальной жизни. Можно иметь высокие идеалы, но нельзя исходя из них решать конкретные задачи и нельзя навязывать свои принципы другим, какими бы симпатичными и абсолютно непреложными ни казались эти идеалы самому их носителю.

Этим разделением, в зародыше сложившимся ещё в студенческие годы, объясняются многие высказывания Фета, его пресловутый консерватизм и даже «реакционность», так удивлявшие, раздражавшие, вызывавшие негодование у людей «прогрессивных». Дело в том, что и общественные отношения Фет считал принадлежащими исключительно к области практического разума, а следовательно, всякое вмешательство спекулятивного мышления и формулируемых им принципов в сферу политики, вопросов государственного и общественного устройства полагал в лучшем случае нежелательным, в худшем — вредным. И потому его совершенно не привлёк, казалось бы, очень соблазнительный для человека с его личной историей потенциально освободительный смысл гегелевской теории (которую Герцен называл «алгеброй революции»), позволявшей её русским последователям отрицать сословное государство как не соответствующее неким высшим принципам и утверждать необходимость и неизбежность его замены более справедливым общественным устройством. Мечтая о возвращении дворянского достоинства, не смирившись с положением разночинца, Фет не хотел жить верой в будущее общество равенства, в котором не будет сословий и его разночинство потеряет значение второсортное™. Он хотел в этом мире обрести равенство другого рода — равенство с людьми одного с собой происхождения. Так же, как Фет не верил в науки и знания (чему в гегелевской философии придаётся огромное значение) и не ждал от них никакого спасения для себя, он не поверил, что его спасёт поступательный прогресс или революционное изменение действительности.

Если обсуждения гегелевских абстракций и их применения к действительности вызывали у Фета сдержанную иронию, то в спорах, касающихся искусства, он принимал более активное участие. Недаром же среди интересовавших его университетских предметов он называл курс эстетики. Лекции Ивана Ивановича Давыдова не могли дать по-настоящему серьёзной пищи для ума: его построения были эклектичны и несамостоятельны, что отчасти искупалось их современностью и актуальностью. После своего предшественника Алексея Фёдоровича Мерзлякова, преподававшего теорию эстетики в духе классицизма, излагая продиктованные разумом правила написания произведений различных жанров и строгие принципы их классификации, Давыдов внёс новые (конечно, не для Европы, а для России) веяния. В своих лекциях он опирался на философскую эстетику, в центре которой стояли не нормы и правила, порядок и закон, а творящий дух, господствовал романтический историзм, стремившийся примирить требования воплощения абсолюта в искусстве с признанием его, искусства, национального и индивидуального своеобразия. Придавая искусству важнейшее место в человеческой жизни, Давыдов открывал интерес к актуальным проблемам эстетики. Возможно, это вдохновляло Фета на размышления об искусстве, выработку своих представлений о месте искусства в мире и человеческой жизни.

В этом отношении Фет был вполне «современен» (в том значении, которое придал этому слову Герцен). Проблемы художественности тогда интересовали не только университетского профессора Давыдова, но и критика и публициста Белинского, уделившего им в статьях начала 1840-х годов немало места. Но и формировавшиеся эстетические взгляды Фета были нетипичными. Как можно было ожидать, гегелевское представление о красоте как форме «конкретного созерцания и представления в себе абсолютного духа как идеала», утверждение, что «эта форма ни на что другое, кроме идеи, и не указывает»127, оказалось для поэта неприемлемо. Ведь в гегелевской философии развитие эстетического чувства становилось одним из средств освобождения человека и создания более справедливого и совершенного общества, основанного на принципах свободы, равенства и братства; Фет же, не желая участвовать в решении этой задачи, не видел её и в качестве цели искусства. С самого начала идея искусства и идея равенства были для него во всех отношениях противоположны. До конца жизни Фет будет утверждать, что не только творческий дар, но и способность видеть красоту и наслаждаться ею — качества врождённые, доступные только избранным. Поэтому его привлекали эстетические теории, менее сухие и высокомерные по отношению к искусству и не навязывавшие художеству каких-либо лишних обременительных задач.

Какие это были теории, можно предполагать по косвенным признакам. В своих воспоминаниях Фет упоминает книгу Иоганна Иоахима Винкельмана, которую дал ему почитать приятель. Идеи Винкельмана вполне могли его привлечь — тот первым в своей «Истории искусства древности» отделил понятие красоты от привлекательности, от чувственности. Сущность красоты, по Винкельману, «в единстве, многообразии и гармонии»128. Греки, считал он, были высшими художниками именно потому, что в своих скульптурах изображали не то, что есть, но совершенство, представленное в конкретных формах. Винкельман включает в понятия красоты идеальные пропорции, гармонию и «выразительность», то есть впечатление, производимое на человека. Высшее искусство соединяет задачи красоты и выразительности; так, в скульптуре Лаокоона демонстрация страдания не отменяет прекрасных пропорций и гармонии, выражающей стойкость человека в момент последней борьбы.

Видимо, большое воздействие на Фета оказали эстетические воззрения Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга (прочёл ли он работы этого философа или был знаком с ними в пересказах и интерпретациях, не столь важно). Для Шеллинга искусство стояло на вершине всей человеческой деятельности (именно им он заключал свою знаменитую «Систему трансцендентального идеализма»), поскольку философом не ставилась задача преодоления природного в духовном созерцании абсолютной истины. Апофеозом познания был для него синтез природного и созерцательного начал, и именно такого синтеза достигало искусство в своих самых высоких проявлениях. Мыслитель не скупился на выразительные образы: «Искусство есть для философа наивысшее именно потому, что оно открывает его взору святая святых, где как бы пламенеет в вечном и изначальном единении то, что в природе и в истории разделено, что в жизни и в деятельности, так же как в мышлении, вечно должно избегать друг друга»129. В этом смысле его философия консервативна или даже реакционна в сравнении с гегелевской (или, скажем осторожнее, систему Шеллинга труднее интерпретировать в революционном или прогрессистском духе): действительность в ней не подвергается тесту на соответствие идеалу, но содержит этот идеал, поэтому не может быть подвергнута абсолютному отрицанию, даже если эта действительность — николаевская монархия; таким образом, достичь его невозможно вне самой действительности.

12

...пить из самого источника (лат.), то есть обращаться к первоисточнику.