Страница 3 из 117
Жена, когда уходила от Чернова, бросила в сердцах:
— Ни хрена ты, Чернов, не ценишь: ни дела своего, ни таланта, ни близких тебе людей. Живешь, как в гостинице. Бог дал — спасибо. Не дал — тоже не помрем… И приятели твои — не люди, а так, лица. Если запомнишь их по пьяни… — Помолчала секундно в дверях, добавила: — Когда остановишься — позвони. Или когда снова побежишь…
Оставила, значит, надежду. Хотя и не объяснила, куда Чернову бежать следует.
И что он в итоге имел и имеет к своим пресловутым тридцати трем?
Перечислим.
Имел: жену, как уже сказано, не выдержавшую «гостиничного» мужа; отца и мать, мирно почивших (давно) в родном далеком городе Усть-Кокшайске; личное авто, минувшей осенью угнанное со стоянки у подъезда не опознанными милицией похитителями.
(К слову: что угнали — славно, опять много бегать стал, все на пользу: живот, худо-бедно, плоский, мышцы, если уж и не стальные, так и не кисельные, сам сух, как йог.) Имеет: квартиру в Сокольниках, заработанную с помощью неординарных способностей мышц; мебель, книги (много), одежду (маловато для неофита-холостяка…), роскошную, но темную по смыслу картину неизвестного художника «Бегун» (кто-то подарил, название условное), где изображен некто в белой хламиде, несущийся по пересеченной местности, кое-какие денежки в заначке, как уже отмечено, и еще — кота, добровольно пришедшего, в отличие от жены, в дом и прижившегося там прочно (уж извините за некорректно выстроенный ряд имевшегося и имеющегося: люди, вещи, фауна…). Немного, но другие и того не имеют. Чернов был доволен в принципе, а сверх принципа мечтал лишь о постоянной работе, о прибыльном применении неординарных способностей интеллекта.
А жена… Ну, остановился он — в смысле выпивки и в смысле приятелей, — точнее, почти остановился, вот — бегать вовсю начал, и опять всплыла робкая надежда на возвращение счастья-на-бегу, «сладких взрывов».
Надежда… Надеяться, говорят, не вредно…
А жене не позвонил: поезд, считал, ушел. Время разбрасывать камни окончилось. Ко времени собирать их Чернов был не готов.
В тот день…
(Sic! Прервемся на минуту. С этого банального набора слов — «В тот день…» — начинается новейшая история Чернова Игоря, тридцать три, подводящая жирную черту под прежними историями, но не зачеркивающая вышеназванных интеллектуальных и спортивных талантов его, а напротив — вовсю их использующая…) Итак, в тот день он, отсмотрев леденящий спящую душу сон об ужасе за поворотом, доспал между тем до подъема, проделал традиционные утренние действия, однако в Сеть забираться не стал. Надел новенький малонадеванный рибоковский костюмчик, кроссовочки, еще не испытанные километрами, на ноги нацепил и выбежал прямо в морозное воскресное зимнее утро. Он бежал от метро по Сокольническому валу, похожему, как сказано ранее, на улицу из сна (справа — лес типа парк, слева — грязно-серые бетонные стены домов типа город), легко несся по снежку, не убранному с тротуара, в сторону боковых, вечно распахнутых ворот парка, ведущих прямиком в ту его часть, которая и считается у местных жителей лесом. Если можно назвать так истоптанные ими, жителями, и засранные их собаками аллейки среди больных городских деревьев. Но — зима на дворе, воздух чист и звенящ, людей и собак в этот час в парке или в лесу — немного.
Вот добегу, думал Чернов все-таки мрачно, вот нырну в ворота, и будто я и не в Москве уже, будто где-нибудь в дальнем Подмосковье или вообще даже в Рязанской губернии, в Сибири, на Чукотке, где — никого, где никто не лезет к тебе с дружбой или советами, где ты — один, Бог, царь и герой в одном флаконе…
Глупости, по сути, в голову лезли. А ведь прежде — никаких глупостей, которые отвлекают от прекрасной идеи бега плюс победы, никаких посторонних мыслей — лишь холодный счет кругов. Пони.
Так то на стадионе, на круге, точнее — овале, а здесь — путаные дорожки в лесу, снежок скрипит под подошвами, струйка пота потекла по спине, птица на ветке никого не боится, а на другую ветку зимнее солнышко нанизано, круглое и бледненькое — ах, счастье! — а ты, хоть и не в тундре, все равно — Бог, царь и герой… То есть идея бега, как видно, никуда не делась, но, лишенная победной составляющей, перестала быть самоцельной. Так и просится на ум махровая банальщина: была у него жизнь ради бега, остался бег ради жизни.
Но описанные милые радости с птицей и солнцем на ветке были еще впереди, а пока Чернов чесал крупной рысью по родному Сокольническому валу, дышал размеренно и ровно, дыхалки ему хватало надолго, несмотря на некие все же злоупотребления той veritas, которая in vino. А улица между тем была на диво безмашинна и безлюдна — как в первом дежурном сне. То ли спали еще сокольнические жители, то ли чума пришла в их бетонные дома и выкосила всех до одного, включая собак. Оба предположения казались Чернову фантастическими, но он и не искал достоверных, а просто бежал себе и бежал и плавно вошел в поворот, за которым всегда имел место обветшавший дворец хоккейных баталий. Всегда имел, а нынче раз — и не имел никакого места!
Или все же имел, куда он денется, просто Чернов его не увидел, не до дворца Чернову стало.
Внутри, в животе — в желудке, в кишках, в печенке, какая в черту, разница! — медленно-медленно рождался знакомый холодок, предвестник «сладкого взрыва», а ведь давно решил, что — все, фигец котенку, отвзрывался, но — вот он, вот вот, вот, вот!.. И провалился, а точнее — рухнул в счастье ослеп, оглох, перестал существовать, или опять точнее — разлился морем, да что морем — космосом распахнулся, превратился в бесконечность, стал Богом, только Богом и — никаких царей и героев!..
И умер…
… И снова ожил — как прежде, как всегда оживал, — только успел поймать за хвост залетную мыслишку: ну никогда же так пучково не колбасило, ах, кайф!.. И побежал мощнее, все ускоряясь — будто опять победа у финиша ручкой замахала. И пришел в себя, наконец. И осознал себя. И увидел, что зима кончилась. То есть ее здесь и не было — зимы.
И пришло ключевое слово: «здесь»! Антоним пропавшего «там».
Чернов сразу выделил ключ и сразу встал. Требовалось нечто большее, нежели его малость убитая вчерашней гулянкой сообразиловка, которой он и в обычном-то режиме не блистал. «Там» — там осталась зима, остался снег под ногами, осталась Москва, а в ней — район Сокольники, парк, лес, хоккейный дворец, родной дом, квартира, кот на постели… «Здесь» — здесь, блин, ни хрена этого не было, не бывало, быть не могло. А было: дорога-грунтовка, укатанная, утоптанная, хотя и узкая, однорядная, если автомобильный термин использовать. Но, похоже, автомобили по этой грунтовке не ездили, не доезжали сюда: не оказалось на мягком грунте ни одного, даже затертого, следа протектора. А дорога тянулась вдоль невысоких красно-желтых холмов, из которых торчали какие-то кактусовидные растения, за холмами были другие холмы, за другими — третьи, а дальше — горы, что справа от дороги, что слева — пейзаж удручал всяким отсутствием людского духа. И еще: небо над дорогой и холмами было ослепительно голубым, солнце — за отсутствием подходящей ветки — торчало прямо посреди неба, то есть в зените, и шпарило так, что тонкая струйка пота, начавшая свой путь по спине еще «там», «здесь» превратилась в потоп. Говоря короче, жара стояла адова, и Чернов, одетый для «там», сразу вспотел.