Страница 2 из 117
— Скажи мне, Чернов, — с тоской спрашивал «литератор» стоящего у доски ученика, — разве трудно запомнить такой умный и красивый текст?
— Трудно, — честно отвечал ученик — и не врал.
— А как же твои однокашники? Они ж запоминают… — апеллировал к классу «литератор».
— Они талантливее меня в этом занятии, — не стеснялся унизиться ученик, потому что и без любви «литератора» числился гордостью школы: успешно защищал ее честь на всяких районных и городских спортивных олимпиадах.
Так было до срока.
А потом пришел срок.
Чернов отчетливо, в мелких подробностях помнил тот сентябрьский день, когда он, десятиклассник уже и кандидат в мастера, бежал на юношеском чемпионате страны свои коронные десять, бежал ровно и мощно, ни о чем постороннем не думал, ничего кругом не замечал — машина и есть машина, даже если она человек — и вдруг словно взорвалось что-то в организме, бомба какая-то атомная возникла глубоко в желудке, взрыв очень больно и — вот странность! — невероятно сладко сжал все внутренности в какой-то огненный комочек, швырнул его вверх, вверх, вверх — в голову, в мозг, навылет, и Чернова накрыла такая невероятная по силе волна счастья, облегчения (улета, если попросту), какой никогда не дарил ему даже, извините за интимную подробность, и самый славный оргазм.
А женщин-то он любил. Умел любить и хотел любить… Состояние это продолжалось тогда, как понял Чернов, секунду-другую-третью, но за эти секунды он оторвался от своих соперников метров на пятнадцать. Тренер допытывался:
— Откуда силы взялись в конце дистанции?
— Не знаю, — честно отвечал Чернов, потому что и вправду не знал.
Тот забег он выиграл с большим преимуществом, получил очередную цацку, а спустя несколько дней от нечего делать прочитал перед сном заданный на дом стих и с ходу запомнил его. И поднял руку на «литературе», выдал текст с выражением, получил от ошарашенного педагога:
— Ведь можешь, подлец! Как это тебе удалось?
— Не знаю, — честно, как и тренеру, ответил Чернов, потому что и вправду не знал.
С тех пор будто шлюз прорвало: любой прочитанный или услышанный текст — мухой! С первого прочтения. До школьной медали не добрался, потому что чудом обретенное свойство памяти не хотело распространиться на точные науки: там одной памяти не хватало, требовалась сообразиловка, а «сладкий взрыв», как его Чернов про себя называл, на сообразиловку не действовал.
Чернов сначала не связывал «взрывы» с внезапно проснувшейся памятью. Бег — это да, взаимосвязь налицо, хоть и непонятна ее природа. Но молод был Чернов, даже, скорее, юн, чтобы задумываться о природе органических (или каких там еще?) изменений в здоровом организме. Чего зря голову-то ломать? Ну, приятно, ну, полезно, а почему так — да по кочану и по капусте. Анализировать происходящее внутри тебя, лелеять то и дело рождающиеся болячки и непонятки — это прерогатива возраста увядания, а Чернов существовал в возрасте расцвета, когда здоровье — данность, даже если она неподвластна здравому смыслу.
Они стали повторяться, «сладкие взрывы», хотя и нечасто. Но всегда — на дистанции, всегда — где-то перед последним кругом, всегда — неожиданно, как бы Чернов ни ждал их, ни пытался вызвать, вымолить по-нищенски у организма. Или у Бога. Но они приходили, когда хотел все-таки, видимо, бег, а не организм. И всякий раз, когда они приходили, Чернов могучим спуртом вырывал победу у соперников, сначала обалдевавших, а потом уже изначально, чуть не со стартовой линии ждавших черновского спурта, боявшихся его. Впрочем, в ту пору Чернов и без таинственных «взрывов» часто побеждал, сам, сил было — через край, тогда его и в сборную взяли, тогда он и на Олимпиаду поехал, и серебро там оторвал — опять сам, к сожалению. Был бы «взрыв» — оторвал бы золото, а так…
Он никому о «взрывах» не рассказывал, точнее — никому после визита к некоему светочу медицинских знаний. Решился-таки, несмотря на нерассуждающий возраст, точили его, значит, сомнения: почему да отчего и не смертельно ли это… Светоч внимательно выслушал невнятный рассказ до омерзения здорового пациента, поспрошал вроде бы заинтересованно о подробностях явления, повыяснял, значит, анамнез, признался:
— Впервые сталкиваюсь, знаете ли. Странноватая особенность… Так говорите: всегда неожиданно, непрогнозируемо?
— Всегда, — подтвердил Чернов.
— И только во время бега?
— Только.
— И считанные секунды?
— Две, три…
— Как же мне прикажете вам помочь, если я стар и слаб? — Светоч был старше Чернова максимум лет на пять и здоров на вид, как конь Юрия Долгорукого. — Бегать с вами и ждать, пока вас, извините, достанет? Тогда, голубчик, не вам, а мне помощь понадобится. От инфаркта… А вы уверены, что эти, как вы их называете, «взрывы» вам в радость?
— Однозначно, — усмехнулся Чернов, понимая, что с врачом он, похоже, пролетает.
— Так и радуйтесь! В жизни, голубчик, так мало радости, что жаловаться врачу на приятное только потому, что неизвестно его происхождение, — это извращение. Как врач вам заявляю… Впрочем, хотите — пропишу вам что-нибудь средней убойности. Попейте…
Убойное пить не стал. Водка — она как-то привычнее, понятнее. Вот ее-то он и начал пить — здоровью вредить, невзирая на предупреждения Минздрава.
Ну, «пить» — это, конечно, чересчур, точнее будет — употреблять, но делал это со вкусом и неэкономно. Вольных приятелей, желающих чокнуться с каким-либо чемпионом-рекордсменом, находилось много, об этом социальном явлении писано-переписано. Чернов исключением не стал.
Сошел он с дистанции тихо, без прощальных фанфар, да и отмеренная все тем же Богом — или кем там наверху? — феноменальная память вовсю тащила его из спорта: уже и институт оканчивал, уже и языки отлично пошли — чего зря бегать! А «сладкие взрывы» вне беговой дорожки почему-то не рождались, хотя регулярно, после утреннего «Туборга», натягивал кроссовки и бежал в Сокольнический парк — выпаривать с потом накануне выпитое.
Жалел о пропаже волшебных моментов счастья-на-бегу? Не то слово. Особенно поначалу. А потом притерпелся и без «взрывов», счастье ограничил обычными оргазмами, опять пардон за излишнюю интимность, даримыми любимыми и не очень женщинами. А что до «взрывов» — понимал: чудо исчезает, когда его перестают ценить, когда относятся к нему как к данности.