Убей страх (Марафонец)

— Я не боюсь, Зрячий. Я ничего не боюсь. Тем более какой-то двери.

— Не боишься?… Ну, смотри тогда…

Они очутились будто-то бы на Вершине величайшей горы — непредставимой юному нацеретянину, пусть даже на время обретшему статус Вечного. Они стояли на вершине, а внизу кипел мир. Именно так: кипел. Сменяли друг друга в беспрерывном потоке времени малые и великие города; из места в место шли по земле народы; крохотные с такой высоты, но почему-то отчетливо различимые людишки убивали друг друга камнями, стрелами, копьями, мечами, похожими на римские, что носили в земле Ханаанской легионеры Империи. А еще пролетали вровень с облаками, плывущими внизу, какие-то огромные железные, как и мечи римлян, птицы, и птицы поменьше, но тоже железные, и из тех и других падали к земле черные предметы, земля внизу взрывалась, и города уходили в образовавшиеся воронки вместе с домами, садами, жителями. А еще горели горы, а еще двигалась земля, а еще большая вода проливалась на города… И звезды на внезапно ставшим черном небе угрожающе мигали, сближались, отдалялись, а когда одна из них оторвалась от небесного свода и понеслась вниз, вниз, вниз и уже почти долетела до горы, где стояли Зрячий и Бегун, последний — не Бегун вовсе, а насмерть перепуганный юноша-нацеретянин — закричал в страхе:

— Останови ее, Зрячий!

И все пропало.

Они снова очутились в пустыне, и Зрячий ласково погладил юношу по длинным черным вьющимся волосам. Сказал:

— Рано, Бегун. Не пришло время. Страх твой еще велик. Ты вспомнишь в этом очень важном для тебя Пути все, что тебе будет нужно, но — не более. И ты станешь возвращаться на новые Пути в следующих твоих земных жизнях и вспоминать кое-что из прошлого знания, которое все-таки будет копиться — вопреки страху. Но придет час, когда оно достигнет критической массы, которая, взорвавшись, родит память. А уж память… — Вот тут он и произнес ту фразу из Книги Путей, что вспомнилась Чернову, по-прежнему тупо сидящему перед компьютером в квартире дома в Сокольниках.

— Я вспомнил все, — сказал Чернов, вставая.

Самому себе сказал. И сам себя спросил:

— И что с того?

Ответил:

— Страха нет. Еще спросил:

— Уверен? Или будет, как на той горе в Галилее, на горе, которую сотворил на мгновенье Зрячий-Искуситель?

— Жизнь покажет.

— Жизнь Чернова, спортсмена и лингвиста?

— Жизнь Бегуна-на-все-времеца.

Опять сам засмеялся над собой:

— Это в родных-то Сокольниках она покажет?

Оборвал смех.

— Вот же дверь… — Посмотрел на привычную входную дверь, обитую хорошим кожзаменителем, которая — точно знал! — вела в общий с соседями отсек на площадке.

Повторил:

— Уверен?

Подумал с миг, кивнул:

— Знаю.

В чем был — в красно-белой майке с надписью на груди «Спартако-чемпион», в черных эластичных лосинах (что подвернулось в ванной после душа, то и надел…), в легких беговых тапочках, — пошел к двери, повернул ключ, открыл ее и… (как прежде откуда-то снизу пошло по телу, над телом, внутри тела сначала легкое предчувствие счастья, предчувствие радости, полузабытое в скитаниях по Пути ощущение неотвратимо надвигающейся боли, которая — вот странность! — столь же неотвратимо, нестерпимо желанна, а потом, через мгновение, она пришла, окутала, погрузила в себя целиком, пропитала все клеточки и — взорвалась так сладко, как раньше никогда не случалось, а разорванное сладким взрывом на части тело стало легким, невесомым, нежным, как те самые новогодние снежинки, что повисли за окном квартиры в Сокольниках) …вышел.

Надолго ли?…

Сущий ведает…

А то, что за страхом следует печаль от многого Знания, а за печалью — ужас от открывшейся внутреннему взору Вечности, а за ужасом — еще что-то, не всплывшее пока в проснувшейся памяти, — так это же Путь. И для Бегуна не пройти его до конца — это уж, извините за грубость, совсем западло. Тем более что времени у него впереди — бесконечность.