Божья коровка

За дверью раздались шаги, и в палату ввалилась целая толпа — мужчины, женщины в халатах и в белых шапочках на головах. Немолодой мужчина, шагавший первым, вытащил из-под стола один из табуретов и присел возле кровати. Прежде, чем он проделал это, Борис разглядел под обрезом белого халата синие форменные брюки с вшитыми в них тонкими зелеными лампасами. Военный медик.

— Ну, здравствуй, старшина, — улыбнулся доктор. — Очнулся?

— Так точно, — прошептал Борис. — Не знаю вашего звания, товарищ…

— Подполковник, — подсказал военный врач. — Но здесь я просто доктор. Как чувствуешь себя?

— Хреново, — не стал скрывать Борис. — Все болит. Едва терплю.

— Где конкретно?

— Вот здесь, — Борис коснулся лба. — Левая рука, еще в груди.

— Понятно, — врач кивнул. — А что ж ты хочешь, старшина? Три осколка. Один скользнул по лбу, сорвав там кожу, но череп не пробил. С этим повезло. С другими хуже. Второй сломал плечевую кость, отчасти раздробив ее ударом. Третий проник в грудную клетку, остановившись возле сердца. Еще чуть-чуть — и не спасли бы. Тебя доставили сюда едва живого, но операции мы все же сделали. Ты крепкий парень, старшина, хотя три дня лежал в беспамятстве. Ну, раз очнулся, будешь жить.

— Спасибо, — прошептал Борис.

— Пожалуйста, — врач снова улыбнулся.

— А что с рукой? Я смогу ей действовать, как прежде?

— Надеюсь, — врач пожал плечами. — Осколки кости мы убрали, концы соединили, их при этом подпилив. Зашили рану. Должна срастись нормально, но рука станет короче. Жить с этим можно, но вот в армии служить нельзя.

«Об аппарате Илизарова здесь пока не знают», — мысленно вздохнул Борис.

— Домой поедешь, старшина, весь в орденах, медалях, — продолжил подполковник. — Наслышаны о ваших подвигах, Хабаровск прямь гудит. Все девушки твои, — он подмигнул. — Или дома кто-то ждет? Невеста есть?

— Не успел до службы.

— Ну, значит, заведешь, — обнадежил врач и встал. — Пациенту — морфина гидрохлорид, двадцать миллиграмм, подкожно. Накормить и обиходить. Приступайте!

Борисом занялись. Для начала впрыснули шприцом в руку лекарство. Спустя короткое время боль притихла. Все та же Вера помогла ему справить малую нужду, подсунув утку. Бориса это не смутило, ее — тем более. По санитарке было видно, что ей не привыкать. Затем она куда-то убежала и пришла с подносом. Сгрузив на тумбочку тарелку с манной кашей и кружку с чаем, помогла Борису сесть повыше и начала его кормить. Есть пациенту не хотелось, но он прилежно поглощал вкладываемую ему в рот кашу, затем запил ее чуть теплым чаем. Вера взяла полотенце и вытерла ему рот.

— Конфет хотите? — предложила.

— А есть? — спросил Борис.

— Вся тумбочка забита, — улыбнулась Вера.

— Откуда?

— Люди натащили. Когда в городе узнали, что в госпиталь привезли раненых с Даманского, так сразу в магазины побежали. Скупили все конфеты, принесли сюда.[1] Вы без сознания лежали, поэтому сложили в тумбочку.

— Давай! — кивнул Борис. — Но ты составишь мне компанию. Одна тебе, другая мне.

— Нельзя! — Вера замотала головой. — Конфеты только вам.

— Тогда и я их есть не буду.

— Ладно, — согласилась Вера, чуть поколебавшись. — Но вы никому не говорите, что я их ела. Нам запрещено. Вы какие любите?

— Шоколадные, — сказал Борис.

— Там все такие, — улыбнулась санитарка. — Хотите «Белочку»? Есть «Мишка косолапый», «Кара-кум» и «Ну-ка, отними!». Вам какую?

«Проверила, какие, — усмехнулся мысленно Борис. — Сладкоежка».

— Пусть будет «Белочка», — сказал.

— Мне «Мишка косолапый» нравится, — сообщила Вера и извлекла из тумбочки конфеты.

Некоторое время оба с наслаждением поглощали лакомство. Откусывали по кусочку и жевали. Борис ел «Белочку» впервые в этой жизни. Конфеты в Минске он не покупал, считая это блажью, которая вдобавок не дешева. Привычка прошлого давила… Зря это делал — оказалось, очень вкусно. Шоколад, дробленые орешки… Когда с конфетами покончили, Вера забрала у него зеленую обертку с нарисованной на ней белочкой с орехом в лапках, сложила и спрятала в карман халата.

— Говорят, — произнесла чуток смутившись, — что вы герой. Совершили подвиг. Китайцев сотни три убили. Спасли от смерти офицера, а еще секретный танк, который там подбили маоисты, не дали захватить. За это вам дадут Звезду Героя СССР.

Борис с трудом сдержался от улыбки. Чем дальше в тыл, тем нелепей слухи о положении на фронте. Он это знал из прошлой жизни. Чего только не наслышался, когда пришел с Второй Чеченской! Их встретили нормально по сравнению с теми, кто воевал на Первой. Либерастическая публика тогда кривилась, называя солдат и офицеров «палачами». Им ближе были те, кто убивал детей, прятался за спины женщин и резал головы солдатам и не только им. Здесь же тех, кто сражался на Даманском, и вовсе зачислили в герои. У девочки восторг в глазах и смотрит с обожанием. Другое время и страна другая. Как жаль, что это потеряют.

— Нет, Вера, — покрутил он головой. — Я воевал там не один. Не клали мы китайцев пачками, хотя им наваляли от души. Много их на острове лежало. Но наши тоже гибли. Война — плохое дело, грязное, кровавое. Какой там подвиг?

Борис нисколько не кокетничал — он в самом деле не считал себя героем. Во-первых, он прекрасно знал, с чем столкнется на Даманском и был к этому готов. Во-вторых, автомат против брони с пулеметной спаркой никак не пляшет, даже если в опытных руках, а считать китайцев умелыми бойцами Борис не мог. Он не подвиг совершил — выполнял работу, тяжелую, кровавую. Но девчонка вдруг обиделась.

— Что вы говорите? — возмутилась. — Я точно знаю: вы герой. Мне папа так сказал, а он врать не будет.

«Римский, что ли, папа?» — хотел схохмить Борис, но удержался. Зачем лишать ее иллюзий? Потому пожал плечом и не ответил. На минуту оба замолчали.

— У вас глаза красивые, — вдруг сказала Вера. — Лазоревого цвета и большие. Ресницы длинные, пушистые, как у девушки.

«Твои не хуже», — хотел сказать Борис, но не успел. Вера засмущалась и вскочила с табуретки.

— Ой, засиделась я! Мне нужно убирать.