Страница 3 из 7
Я не могла справиться с предпубертатным адом, как другие. Поэтому в тот день, добравшись до дома, я стала рыться в ящике на кухне, где хранилось все на свете, и нашла там идеальный прибор: переносной аппарат для срезания катышков. Я сунула его в рюкзак и пошла к себе в комнату, чтобы провести работы.
Отчего-то мне не пришло в голову попросить маму или папу о бритве. Как-то стыдно было даже подумать о такой просьбе. Я знала, что это противоречило бы всем их жизненным убеждениям. Родители смотрели на мир сквозь розовые очки Беркли конца 60-х и оставались приверженцами «всего натурального», сражаясь с такими социальными стереотипами, как удаление волос, – наверное, потому что они мешали ностальгировать по кустистым бровям Джона Леннона. Между тем моя мама, как я уже говорила, ни разу в жизни не удаляла волосы на теле.
А папа мой говорил, что ему это очень по нраву. «Обожаю свою волосатую зверушку», – говорил он.
Помимо культивирования стереотипов о бритье, папа часто говорил, что ему не нравится, когда женщины красятся и пользуются парфюмом (вплоть до дезодоранта). В целом мы были волосопозитивным домом, где на практике реализовалась доктрина «как родился, так и пригодился». Но я, вместо того чтобы свободно оставаться самой собой, как-то некомфортно чувствовала себя в этой волосяной рубахе. Снова пора вспомнить о «Белом мускусе». Папе даже небольшое количество «Белого мускуса» было противно, а кто же не любит «Белый мускус»?
Очевидно, все мои близкие собрались и втайне от меня подписали пакт против любых способов улучшения и изменения тела.
Однажды я накрасила губы помадой, на что мой старший брат спросил: «Зачем тебе это?» В его вопросе так сквозило порицание, будто он застал меня за употреблением героина. Я возразила, что его-то подружка бреется, пользуется румянами, консилером, помадой, тенями для век, тушью и источает какой-то малиновый запах, который я, кажется, встречала в The Body Shop. Он ответил, что ему она нравится не поэтому. Но в тринадцать лет я уже могла сложить два плюс два: ему нравились девочки, которые прихорашивались. Значит, мальчикам нравятся девочки, которые прихорашиваются. И все же было стыдно, что я на глазах у своих близких решила изменить цвет губ, хотя они смеются над косметикой.
Когда брат пошел делать уроки, я посмотрела в зеркало и стерла помаду. Не хотелось выделяться.
Но удаление волос на теле – это не улучшение внешнего вида. На тот момент я еще не понимала, как должна выглядеть женская нога, и мальчиков привлекать мне не хотелось. Мне было тринадцать, мальчики казались недосягаемыми, как тропические рыбки в аквариуме. Мне нравились жесткие плавники и яркие цвета проплывающих мимо рыбок, но выдувать вместе пузырьки воздуха нам не грозило. Они даже не замечали мой нос, прижатый к стеклу аквариума.
Нет, удалить волосы нужно было из соображений выживания на школьной площадке. Иначе меня могли изгнать за самый дальний обеденный стол. Я содрогалась от мысли, что меня могут снова назвать «гадкой». В это время предподросткового поворота Эйприл взяла на себя функцию лакмусовой бумажки: самопровозглашенный контролер качества на площадке средней школы Сан-Маркос. Она рявкала на любую девочку, которая не соблюдала границ разделения по гендерному признаку.
И это значило: никаких волос на ногах, леди.
Пока не кончились уроки, мне казалось, что сорок миллионов снайперов пристально следят за моими ногами. Даже случайный поворот зрачка в моем направлении привлекал мое внимание. Страшный позор, как будто ходишь с туалетной бумагой, прилипшей к ботинку. Даже хуже. Ведь волосы с ног не стряхнуть. Я пробовала, я знаю.
Наконец, оказавшись дома, я заперла дверь в свою комнату и вытащила машинку для катышков. Включила ее. Она зажужжала. Я опустила ее к своей икре, испытывая одинаковый стыд от того, что у меня растут волосы, и от того, что я хочу их сбрить. Я поморщилась, ожидая жуткой боли, когда машинка коснется кожи. Но было лишь щекотно, так как машинка явно не подходила для стоящей перед ней задачи.
Волосы не катышки. Нужен план Б.
Я не могла украсть у мамы бритву, как это делали мои подружки, потому что у моей мамы не было бритвы. И хотя папа пользовался одноразовыми синими бритвами Bic для щек, реклама ясно давала понять, что брить ноги можно только розовым предметом.
После недели в длинных штанах я наконец осмелилась спросить маму про бритье.
«Ты уверена, что хочешь это сделать?»
Покинуть мамины ряды. Стать предателем. Лишить маму волосатого союзника. Вот так единственная дочь, плоть от плоти, сбивается с верного пути.
Но. Я. Не. Могла. Иначе.
Я кивнула.
Мама купила мне одноразовую розовую бритву и крем для бритья и проводила в родительскую ванную комнату. Она вручила мне оборудование и уселась поверх унитаза в ожидании. Я поставила ногу на край ванны.
«А дальше что?» – спросила я.
«Я не знаю, – ответила мама. – Наверное, надо провести бритвой вверх по ноге».
«Думаешь, это все?»
«Попробуй», – сказала мама.
Она понятия не имела, как нужно бриться.
«Вот так?» – спросила я, двигая лезвием вверх.
Бритва оставила за собой гладкую дорожку. Смотри, мам, – волос нет!
Теперь можно было вернуться на школьную площадку и показать Эйприл мои блестящие, гламурные новые ноги.
К десятому классу я наконец стала входить в колею. К моему превеликому удовольствию, у меня выросли волосы на лобке. Я смотрела на них в ванной и думала: вот плоды моего тела! Оставалась в волосатом раю я целых два безмятежных года. Если бы я знала, что это будут единственные два года относительного спокойствия в моей жизни, я бы как следует ими насладилась. Может, сняла бы про них документальный фильм. Я была на высоте, ходила на свидания с первыми бойфрендами. Узнала, что у мальчиков лобковые волосы выглядят так же, как у девочек.
Я уже говорила, что у меня были волосы на лобке? У меня были волосы на лобке! У всех были лобковые волосы!
И вдруг – к концу двенадцатого, выпускного класса в школе – кератин и протеин преступно сговорились совершить марш-бросок наружу через множество крошечных дырочек у меня под кожей. И не только там, где не видно, а прямо над верхней губой!
Я до этого замечала волоски над верхней губой, но игнорировала их – ничтожные, светлые, тоненькие. Но тут они стали длиннее, темнее. При правильном освещении в спальне я узнавала в зеркале Тома Селлека[2].
Какого, мать его, гребаного черта у меня вдруг выросли усы?
Усы бывают только у мужчин. Я не мужчина. Или как?
Я вспомнила, что у мамы есть такая небольшая бирюзовая коробочка с белыми буквами: осветлитель для волос Jolen. Когда я была маленькой, я часто видела, как она с ней колдует. Она смешивала какой-то порошок с кремом. Вяжущее вещество, которое жгло ноздри при вдохе, пузырилось и пенилось. Мама размазывала похожую на йогурт субстанцию над верхней губой, ждала минут десять, а потом смывала. После осветлителя волосы становились совершенно незаметными.
Тогда я не замечала очевидного маминого двуличия. Если она такая либеральная, вся такая «натуральная», зачем ей осветлять волосы над верхней губой?
Задать этот вопрос маме я смогла только через время.
Тогда же я просто достала бирюзовую коробочку из ее шкафчика. Я решила, что о моих усах узнают только самые близкие подруги, Шеннон и Наташа. Одна была белокожей блондинкой, а другая камбоджийкой, и у обеих на теле почти ничего не росло (последняя настолько безволоса, что на депиляции с нее стесняются брать полную стоимость процедуры. Теперь я думаю, что мне стоило бы дружить с парой волосатых итальянских девчонок).
Шеннон и Наташа взялись за осветление вместе со мной. С толстыми белыми полосами над верхними губами мы выглядели как девочки из рекламы молочных продуктов. Это стало нашим ритуалом. Пока осветлитель действовал – сперва щекотал, а потом начинал щипать, – мы выключили весь свет, чтобы мои светящиеся в темноте наклейки в форме жуков загорелись зеленоватым фосфором, сели в круг и подпевали громко группе The Cranberries:
2
Усатый американский актер.