Пыль

— А почему именно американские? — удивился Павел Сергеевич. — Чем нам так они по душе? Не помню, где американские танки себя зарекомендовали, — махнул он головой.

— Нигде. Но продают, — развёл руками Якир. — А я вот думаю: в будущей войне для обороны нам будет необходимо развивать партизанское движение? Хотите им заняться?

— Честно, не совсем моя тема, — закурил Щебинин. — Могу перестроиться…

— Попробуте, попробуйте, — с оттенком скепсиса сказал Якир. — Вакансия для вас в штабе округа у меня только через месяц появится…

Поработать с Якиром толком не удалось. Не успел Щебинин засесть за книги о партизанской войне, как на него пришёл вызов от Блюхера и Примакова на Дальний Восток, помогать Гоминьдану в его Северном походе. Щебинин помчался на вокзал с радостью: Восток он знал и любил, провел боевую юность в Забайкалье и Приамурье. Туда его перебросили сразу с Перекопа, где он и подружился с Севой Майоровым.

Щебинин завидовал друзьям белой завистью: Сева Майоров женат, у Виталия Примакова уже вторая жена. А он к сорока так и не нашёл своего счастья — остался холостым. Были попытки завести романы, да как-то не задавалось: и сам весь в работе, и на работе кругом одни мужчины, а женщин свободных почти нет. Все откладывал на потом, утешал себя, что любовь ещё впереди, да так той любви и не дождался. В тридцать пять махнул рукой: живи, мол, как живётся. Но все равно, слушать рассказы Севы о счастливой семейной жизни всегда было: нет, не грустно, но словно маленькая иголка колола сердце. Мол, я-то никогда этого не узнаю. Восток — Востоком, а женской заботы Павел Сергеевич не знал никогда: стирать и гладить вещи отдавал дворничихе за неплохую плату, а завтракал дома всегда стоя — торопился.

Это только кажется, что семью завести — раз плюнуть. Это в юности. А как перевалило за тридцать, так начинаешь понимать, как это трудно. На работе весь день. Компаний нет — почти все товарищи женаты и проводят время семьями. Свободных женщин тоже почти нет: кто замужем, кто в разводе, но надеется на примирение с бывшим, кто ждёт развода любимого. И ты никак не вписываешься в эту систему отношений. Да и будет ли тебе место в этой чужой жизненной системе? Одно дело влюбиться в двадцать лет, где все с белого листа, другое дело в тридцать пять, где все не просто. Любовь любовью, а любая мать выберет ребёнка и семью, а не любимого мужчину. Или начинаешь встречаться с женщиной, и вдруг понимаешь, что ты для нее лишь запасной вариант — надеется она втайне сойтись с бывшим любимым. Найти свободную? Да ведь ещё ее надо найти, ту свободную женщину! Не выдешь же на Арбат с плакатом: «Ищу жену!» Павел Сергеевич сам улыбнулся при этой мысли.

Сейчас, думая о будущей войне, Щебинин снова мысленно возвращался к давнему разговору с Якиром. В конце концов, что он тогда не догадался обобщить опыт забайкальских и дальневосточных партизан? Уж он бал знаком Павлу Сергеевичу, как никакой другой. Хотя все же опыт на Дальнем Востоке не очень сгодится для Европы, особенно Киевского округа. В Забайкалье японцы уже стояли, когда поднялись красные партизаны. В Киевском пришлось бы строить базы для партизан на границе, что требует иной тактики. И даже китайцы нам тут не в помощь…

Павел Сергеевич посмотрел в окно и поморщился: по Арбату приезжал похоронный катафалк. После Японии наши похороны с гробами, венками и плачем касались ему дикостью. То ли дело смерть в Стране Восходящего Солнца! Привозят из больницы в специальный зал, затем все желают тебе доброго пути, тело отправляют в печь крематория. Ни рыданий у могил, ни поцелуев трупа — благородная маленькая урна с прахом. Вот бы советская власть ввела такой же чудесный обычай… Как-будто ты все же победил смерть: на земля забрала тебя, а все равно твоя урна в стене, над ней, и ты смотришь на землю как бы сверху.

А вот японский опыт был бы ой как нужен Красной Армии! Японцы медленны в наступлении, но прекрасны в обороне. Именно японцы изобрели сплошной фронт — оборону линии в сто пятьдесят километров с помощью непрерывных траншей. Мы ведь только Цусиму помним, а там немало уроков и кроме Цусимы было. Сколько бы царская армия не штурмовала их позици на реке Шахэ, но прорвать оперативную глубину японской обороны так и не сумела. Взяли Путиловскую сопку, да так, что ослабили части для наступления. Вот бы и нам разработать формулу не только глубокой операции, но и глубокой обороны. Павел Сергеевич все хотел написать статью об этом в «Военную мысль», да сейчас ведь могут и не пропустить…

С Майоровым, как обычно, встретились возле «Военторга». Зима выдалась теплой, и снег таял под ногами, смешиваясь с водянистым дождем. Всеволод Эмильевич обнял друга, а затем сразу заговорил:

— Еле вырвался. У нас объявлено чрезвычайное. Мне тольео из-за вызова Орджоникидзе разрешили.

— Ты уже из Наркомата? — механически уточнил Щебинин. Мимо спешила толпа, раскрывавшая по-осеннему зонты.

— Прямо оттуда. Серго убит — потерял лучшего друга.

— Сталин всегда удивлялся их дружбе, — тихо уточнил Щебинин. — Дружба между между политиками редкость.

— Это известно? — быстро прервал друга Майоров. Ему, кажется, не пришлись по душе чуть уловимые критические нотки о Сталине, или он просто хотел что-то уточнить.

— Это никогда не было тайной, — спокойно ответил Павел Сергеевич. Сейчас в форменной шинели он казался выше, чем обычно.

Они помолчали, понимая, что о самом важном можно говорить только на улице, а не в кафе.

— Серго удивлен, что уже вынесено решение до окончания следствия о вине Зиновьева. Я, признаюсь, тоже, — осунулся Всеволод Эмильевич.

— Удивлен? Он мог вполне позвонить Ягоде и спросить его. У Орджоникидзе, как наркома, есть право обращаться с запросом в аппарат НКВД, — в голосе Щебинина послышалась нотка насмешки.

— Думаю, он понимал, что в таких делах обащаться бесполезно.

— Тогда тем более не стоит сожалеть, — машинально пожал плечами Щебинин.

— Паша, давай начистоту. Я не могу поверить, что Каменев и Зиеовьев пошли на такое! — Майоров словно почувствовал, что наконец может сказать близкому человек о наболевшем. — это не возможно, Каменев и Зиновьев делали революцию вместе с Ильичем!

— Сейчас тебе ответят, что они выдали план октябрьского восстания, — закурил Шебинин.

— Да, выдали. Ильич тогда на них обрушился в печати, — Майоров последовал примеру друга. — Но они сделали это не со зла! Они ожидали, что власть возьмет Съезд Советов. Они следовали тактике социал-демократов, и Ленин не исключил их из партии.

Щебинин пожал плечами: мол, к чему обращать внимания на дела давно минувших дней!

— Они оба старые соратники Ильича, осуждали троцкизм. И Зиновьев столько лет возглавлял Исполком Коминтерна! Да, они могли оступится, занять неправильную политическую позицию, — продолжал Майоров. — Но пойти на такое злодейство? И ради чего? Неужели Каменев и Зиновьев не понимали, что подозрение падет именно на них?

— Что я могу сделать? — Щебинин втянул табак, словно давая понять: пора переходить к делу.

— Может быть позвонишь Тухачевскому? Или Рудзутаку? — с надеждой спросил Всеволод Эмильевич.

— Смысл? — его собеседник выпустил табачное облако.

Эта фраза, казалось, стоила целого приговора. Майоров слегка осунулся.

— Ладно, оставим… — махнул Щебинин. — Как Жданов, наследник?

— Пока только вступает в должность. Мое дело затребовали наверх, — ответил бодро Майоров.

— Если предложат место Аметистова — согласишься? — бросил Щебинин. Зимний день, перевалив далеко за полдень, начал сгущать сумерки, поглощая густым туманом арбатские дома.

— Думаешь, предложат так высоко? — с легкой насмешкой спросил Всеволод Эмильевич.

— А почему бы и нет? — закурил следующую папиросу Щебинин. — Только не говори, что ты сторонник оставить Каменева и Зиновьева на свободе!

— Мы уже не имеем право высказывать свое мнение? — фыркнул Майоров.— Если так пойдет, то от ленинской системы в партии не останется абсолютно ничего!