Пыль

Щебинин щелкнул портсигаром и посмотрел на красноватый силуэт кинотеатра «Художественный».

— Я встречался с Аметистовым в сентябре, — спокойно сказал он. — Мне показалось, что мы поняли друг друга. Полагаю, кое-что еще можно сделать.

— Запорожец накануне всех событий был выведен из подчинения Ленинградского управления НКВД, — вздохнул Майоров.

— Тогда мы бессильны с тобой что-либо сделать, — насмешливо ответил друг.

Всеволод Эмильевич посмотрел на друга, слегка нахмурившись. Он знал, что Щебинин в оппозиции к Сталину, но такой неприкрытый намек на свою оппозицию казался ему излишним. Все-таки сейчас при всех разногласиях партия — это сталинская линия, и выступление против нее — антипартийное выступление. Черный автомобиль с запасной шиной на дверке припарковался возле кинотеатра. «Пашина линия закончилась!» — подумал Майоров.

— От меня кому зайдешь?

— К Пятакову. Визу поставить.

— Не советую, — заметил Щебинин.

— Не советуешт сходить к замнаркома? — удивился Майоров.

— Не советую. Лучше добейся приема у Рудзутака. Пятаков, как ты помнишь был участником «Объединенной оппозиции»…

— Ну и что? Не могут же они задушить всех кто протестовал на Пятнадцтаом съезде? — кашлянул Майоров. В Москве всегда давала знать о себе накопившая в легких балтийская сырость.

— Пятаков еще и знал о закрытом заседании ЦК в январе, — напомнил Щебинин.

— Я всё же в него не верю! — покачал головой Майоров.

— А ты поверь… Поверь, Сева, — Щебинин хлопнул друга по плечу. — Прости, мне пора! — развернулся он, и, махнув рукой, помчался к кинотеатру.

Майоров посмотрел ему вслед, стараясь изо всех сил запомнить Пашу. Какой-то неприятный голос щептал ему, что эта их встреча последняя. Всеволод Эмильевич качал головой, гоня прочь глупую мысль, но на сердце поселился странный червь, подсказывавший, что больше они не увидятся. По крайней мере, в этой жизни.

====== Глава 23 ======

Алексей

Попрощавшись с Майоровым, Павел Сергеевич не стал подниматься в свой кабинет или вызывать служебную машину, а пошёл по Гоголевскому бульвару на Парк культуры. Слова Майорова, что нужно с кем-то поговорить о происходящем, не давала ему покоя. Таким человеком мог быть профессор Военной академии им Фрунзе Борис Михайлович Шапошников. Бывший высокопоставленный царский офицер, он в восемнадцатом году перешёл на сторону Красной Армии и до 1925 г. был помощником начальника Штаба РККА. Борис Михайлович был одним из немногих, к кому Сталин обращался по имени и отчеству, а не «товарищ Шапошников», как к большинству руководителей страны и армии.

Судьба свела их с Щебининым в тридцатом, когда Павел Сергеевич делал доклад о положении в Китае. Шапошников был одним из немногих, кто разделял его взгляды на туманные перспективы китайских коммунистов и прочность позиций Гоминьдана. Пошатнуть их могла только война с Японией. Сталин, присутствовавший на докладе, присоединился к мнению Шапошникова.

Он хорошо помнил тот тусклый Ноябрьский день незадолго перед праздников. В комнате докладчиков стоял накрытый стол с большим кипящим самоваром, нарезанными лимонами, бутербродами, минеральной водой. Павла Сергеевича вызвали по фамилии.Через комнату, где работали секретари, он прошел в зал заседаний, увидел ряды кресел и людей в креслах. За столом президиума стоял Молотов. Справа от него возвышалась кафедра, слева и чуть позади сидел референт и еще левее стенографистки.

— Товарищ докладчик, пожалуйста, сюда!

Молотов указал на кафедру. На внутренней стороне ее светилось табло «Докладчику пять минут». Против кафедры, над дверью, висели часы, черные с золотыми стрелками, похожие на кремлевские. Щебинин коротко прокомментировал проект директивы Генштаба об усилении боевой готовности вооруженных сил на Дальнем Востоке. Он говорил лаконичным, почти математическим языком, убедительным для людей, привыкших к языку политическому.

— Вопросы? — Кивнул залу Молотов.

Поскольку вопросов не последовало, слово взял Сталин.

— Сейчас много рассуждают о германской опасности. — Сталин говорил, как обычно, медленно и весомо. — Не разоруженная Германия, а японские войска в Маньчжурии главная угроза для нас! Японская армия — сильнейшая армия капиталистического мира. Товарищ Щебинин, в чем вы видите основную угрозу для нашей обороны?

— Главная проблема в том, что она опирается исключительно на Транссибирскую магистраль, а та проходит вдоль границы с Китаем, — четко ответил Щебинин. — Не существует грунтовых дорог параллельно Транссибу. Если японцы перережут Читу или Верхнеудинск, мы не сможем перейти на автотранспорт и сманеврировать по грунтовке.

— Строительство грунтовки потребует времени, — заметил Ворошилов. — И вы знаете сложность рельефа Забайкалья.

— Знаю. Но нам необходимо предусмотреть и оборонительный вариант войны с Японией, — ответил Щебинин.

— Вы не верите в высокий наступательный дух нашей армии? — нахмурился Ворошилов.

— Верю. Но в условиях современной войны способность перебрасывать вооруженные силы на большие расстояния может потребовать быстрого перехода к обороне, товарищ нарком, — корректно возразил Павел Сергеевич.

— Я, пожалуй, поддержу товарища Щебинина, — раздался голос Шапошникова. — Товарищ нарком полностью прав относительно высокого наступательного потенциала наших войск на Западном оперативном направлении. Но сложности рельефа на Восточном оперативном направлении могут потребовать и перехода к временной обороны. Тем более, при слабости нашего Тихоокеанского флота.

«Который еще так и не оправился от Цусимы», — грустно подумал Щебинин.

Молотов посмотрел на Сталина, словно прося его положить конец спора. Сталин кивнул.

— Думаю, сейчас мы должны сосредоточиться на строительстве станции Пашенная. Уже два года, как мы переименовали ее из разъезда в полноценную станцию. Вкупе со строительством Комсомольска мы сможем создать опорные точки на Дальнем Востоке помимо Амурской линии обороны. Я солидарен с мнением товарища Щебинина: в условиях такой слабой инфраструктуры, — Сталин отчетливо выделил последние слова, — наша задача — организация обороны на дальних рубежах, то есть максимальная поддержка Китая на случай его войны с Японией.

— Гоминьдан предал коммунистов — правильно ли это политически? — спросил Орджоникидзе. Как обычно, он мог выражать свое мнение свободно перед Сталиным.

— Другого выбора у нас сейчас нет, — улыбнулся Сталин старому другу. — Даже предательское правительство Чан Кайши для нас лучше, чем японская армия близ Читы. Вспомни двадцатый год.

В глухих коридорах Военной Академии жизнь текла своим чередом. Дух военной дружбы казался неодолимым. Двое ребят рассматривали карту битвы при Левктрах, где фиванец Эпаминонд впервые в истории побил спартанцев. Кто-то говорил о предстоящей рыбалке. Трое курсантов спорили о недавней статье в «Правде» — так громко, что Щебинин отлично слышал их разговор.

— А мы все боялись: Гитлер, Гитлер, Муссолини, фашисты. А они не нас пошли, а друг с другом перегрызлись и воевать хотят!

— Муссолини нам даже дружбу давно предлагает…

— Да и Гитлер нам ее по сути предлагает! Все договоры с нами продлил.

— Теперь думаем, кого из них выбрать в друзья. А ты все Гитлер, да Гитлер…

— Гитлер же на Восток хотел пойти, на нас вроде.

— А пусть идёт! Пусть с поляками лбы помесят друг другу! Те его быстро охладят! Ляхи — это тебе не фунт изюма, знаешь ли… И Муссолини им с юга поможет!

Пахло краской и хромовыми сапогами. Щебинин прищурился: думать о политической подоплеке разговора ему не хотелось, а вспоминалась почему-то их старая фотография с Августом Корком. Кажется, это было в двадцать седьмом. Тогда они размышляли, придется или не придется двинуть Красную армию в Китай. Не пришлось. Они говорили о Китае, и притаившийся газетный фотограф сделал кадр для «Красной звезды». Аралов потом кривился, что не стоило, мол, в центральной газете светить его внешность, но что сделано, то сделано. «Как и все в жизни», — думал Павел Сергеевич.