Пыль

— Ну, а твой отец?

— А отец говорил, что немецкие коммунисты не допустят войны, — так же спокойно ответил я.

— Хорошо. Постарайся вспомнить: не говорил ли что-то Зворыкин про товарища Сталина? — постучал пером Никольский.

— Говорил. Что товарищ Сталин и Бухарин должны будут считаться с германской угрозой… А отец процитировал ему товарища Сталина, что преувеличивать германскую угрозу — это недооценивать угрозу британскую…

— Понимаю… А конкретно про нашу политику что-то? Может, Зворыкину что-то конкретное в ней не нравилось? — наводил он меня.

— Да, про Триандафиллова говорил. Что его глубокая операция не очень хорошая. Вот, армию разгромили, а польский народ будет против…

— Запомнил? — вдруг с улыбкой посмотрел на меня Никольский.

— Да, ответил я. — А Суварин…? — спросил я с надеждой.

— О Суварине мы с тобой отдельно потолкуем, — по-дружески махнул рукой следователь. — Бери бумагу и подпиши, — протянул он мне лист.

Я, метели взглянув на лист бумаги, поставил незадумываясь подпись.

— Молодец! Ступай, — махнул следователь. — О Суварине мы с тобой обязательно поговорим, обещаю! — повторил он.

— До свидания, — пробормотал я.

Выходя из учительской, я услышал треск телефонного аппарата и голос Никольского:

— Грамиков? Это Никольский. Подготовьте на проверку дело Майорова! Буду к обеду, удачи!

Мои показания оказались весьма выгодными для Никольского, хотя, понятно, я понятия не имел об этом в то время. Сталин уже заявил о виновности троцкистов и зиновьевцев в убийстве Кирова. 28 декабря в Ленинграде должна была пройти выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством Василия Ульриха, там должны были рассмотреть дела Николаева и ещё 13 подсудимых, включая поэта Мандельштама. Вопрос об аресте Каменева и Зиновьева был уже решен политически. Никольский, действуя снизу, придавал дело объемность, реалистичность.

Вот, например, показания мальчика Алексея, что Зворыкин говорил, будто германская угроза важнее британской. А ведь Зворыкин был зиновьевцем! Случайно ли, что он говорил это в двадцать девятом, через два года после военного кризиса с Великобританией? Нет, не случайно. Зиновьев был заинтересован в дискредитации внешнеполитического курса СССР. Алексей говорит, будто он упоминал Сталина и Бухарина. Прекрасно. А мог упомянуть и Зиновьева, да ребенок просто забыл. Добавим в показанию фамилию Зиновьева. Алексей подписал — молодец, верный мальчишка. Вот, связка уже появилась…

На слова Зворыкина можно посмотреть и с другой стороны. Суховский-старший напоминал ему о мощи германской компартии. Зворыкин кривится: мол, при любом режиме Германия нам будет врагом. Значит, против поддержки немецкого рабочего движения. А кому был выгоден развал немецкого рабочего движения в двадцать девятом году? Только Зиновьеву, потерявшему свой пост председателю Исполкома Комминтерна. Мол, показать, что без меня Коминтерн ноль. Это не просто антисоветчина вообще — это конкретные факты, подтверждающие вредительство. Ответят и Зворыкин, и Зиновьев — будь на то политическое решение!

Или, например, недовольство Зворыкина нашей доктриной «глубокой операции». Зиновьев и его люди против доктрины Красной Армии? А ведь ее отец Владимир Кириакович Триандафиллов погиб в загадочной авиакатастрофе 1931 г. У Триандафиллова были трудные отношения с Тухачевским и Зиновьевьевским блоком. Теперь у нас есть слова, что Зиновьевец недоволен его «глубокой операцией». Не вернуться ли к делу Триандафиллова на новом этапе? Впрочем, это решать Молчанову…

И, наконец, самое интересное. Майоров, бывший заместитель Аметистова, говорил в поезде с Суховским-старшим про Объединенную оппозицию. Да не просто говорили, а еще и упоминали Андре Готье из Французской Компартии. А ведь Готье был в хороших отношениях с тем самым Сувариным на Пятом конгрессе Коминтерна! Майорову интересны французские троцкисты? А почему? Он ведь не московский журналист, которому троцкисты интересны, тем, что они есть. Он не дипломат во Франции, изучающий расклад ее политических сил. Он не профессор истории, занимающийся вопросами партийной борьбы. Майоров был близко к Кирову. И дочка защищала активно сына оппозиционера Иванова. Пора посмотреть по-другому на столь интересные факты.

Даже с Якиром был знаком Павел Сергеевич…

В двадцать шестом году, когда он, выпускник академии, был направлен в Харьков, в штаб Украинского военного округа, его, только начавшего работать в оперативном управлении штаба, вдруг вызвал командующий — Иона Эммануилович Якир. Войдя в кабинет командующего, Щебинин увидел за столом моложавого лобастого человека с приветливым лицом и густой темной шевелюрой, с четырьмя ромбами в малиновых петлицах. Это и был Якир. Он поднял голову, посмотрел на Щебинина изучающим взглядом и легко встал из-за стола. Не дослушав рапорт, подал руку. Сели друг против друга за длинный стол, покрытый зеленым сукном.

— Товарищ Щебинин, — заговорил Якир, — я знаю, что вы превосходно окончили академию, имеете командирский опыт. Скажите, что вы думаете о будущей войне?

Щебинин шевельнул плечами, не сумел скрыть своего удивления.

— Понимаю, — упредил Якир. — Одной фразой на такой вопрос не ответить, тем более что вопрос поставлен общо.

— Конечно, — растерянно усмехнулся Щебининю — Этот вопрос, как и ответ на него, состоит из многих слагаемых.

— Меня вот что интересует: вы можете предполагать, что в случае войны нам придется вести боевые действия не только на территории врага, но, возможно, и на нашей территории?

— Безусловно, — с убежденностью ответил Щебинин. — При нынешней маневренности войск можно создавать перевес сил на самых неожиданных направлениях.

Якир вздохнул и встал из-за стола.

— Сейчас наш генштаб в восторге от Триандафиллова с его «глубокой операцией». Идя взломать фронт противника на узком направлении за счёт скоординированного удара всех родов войск и выйти на оперативный простор. Глубина — двести пятьдесят километров… Красивая формула, я не спорю. Только наш дорогой Владимир Кириакович не учитывает, что не всегда жизнь равна математике. Тысячи обстоятельств могут помешать нашим планам.

— Книга Триандафиллова уже переводят на немецкий и французский, хотя только вышла, — улыбнулся Щебинин.

— Верно. Владимир Кириакович в самом деле талант оперативного искусства. Но весь свой талант он бросил на разработку наступательной операции. А как же оборона? — Нахмурился Якир. — Есть ли гарантия, что нам придётся проводить только глубокую операцию?

—’Глубокая операция Триандафиллова направлена против Малой Антанты, — сказал осторожно Щебинин.

— Знаю, знаю, — вдруг бодро заговорил Якир. — Триандафиллов в двадцатом был под Перекопом. Вот и страдает, что не на войне с Польшей. Вот и мечтает: «Уж я бы вас, паны проклятые!» Только если паны будут не одни, тогда как? — резко спросил Якир. — Глубокая операция основана на идее разгрома Польшм и Румынии до вмешательства французов.

— Нейтралитет немцев как-будто гарантирован, — пожал плечами Щебинин.

— Именно как-будто, — нахмурился Якир. — Наши дипломаты уже год обшаривают Штреземана на просто так…

Щебинин нахмурился. Слишком хорошо он помнил, что его друг Валериан Суховский сейчас в Берлине. А ещё доверяет Ленке, хоть и дипломат. Зачем доверяешь бывшей? С чего ты взял, что Ленка тебя не предаст? Нет, уверен в ней чуть ли не больше, чем в жене. А ведь берлинские переговоры со Штреземаном ключевые для нашего военного планирования!

— Но я сейчас опасаюсь другого, — вздохнул Якир. — Наши конники, — качнул он головой в сторону двери, словно намекал гостю о чем идёт речь, — могут только схватить идею глубокой операции без материальной базы. С танками знаете ситуацию?

— Через год пустим первые.

— И договариваемся с американцами, чтобы закупить танки «Кристи», — вздохнул Якир. — Лицензию на их производство. А скажи, что нужна полная механизация, так тебе в ответ: «Но как можно заменить коня машиной?»