Тюрвень

  - Давайте присвоим нашему ископаемому чудищу имя: "тюрвень" вполне бы подошло.

  - Почему именно "тюрвень"? - Округлили глаза мои коллеги.

  - Это анаграмма на слова "стержень", "дюгонь" и "тюлень". "Стержень", потому что его туловище (и, прежде всего, шея) предположительно сильно вытянутое; "дюгонь", потому что я, ещё не видя Зверя, по рассказам очевидцев подозреваю его некоторое сходство с ламантином и морской коровой; "тюлень", потому что в этих водах скорее уместен тюлень - причём, лающий, как всякие ушастые тюлени. Я прекрасно понимаю, что моё предложение выглядит несколько неуместным, абсурдным и даже глупым - но и утверждать, что Несси есть плезиозавр, мы не имеем права, ибо чёткой доказательной базы у нас нет. Пусть за Зверем остаётся собственное имя "Несси", ибо оно - эндемик этого водоёма; Лох-Несс его ареал. Но всех прочих животных (вы же не думаете, что этот экземпляр - единственный во всём этом мире?), подобных ему, можно именовать "тюрвень".

  Я мог бы добавить, что на выбор имени вида повлияли так же рыбьи глаза Жаббоны, но не стал этого делать, ибо в этом случае меня бы точно признали умалишённым.

  Конкретно в этом вопросе учёные меня поддержали единогласно; что же касается путешествия на лодке - пока это не представлялось возможным, ибо, как назло, поднялась высокая волна. Озеро будто злилось на нас; оно истово пенилось, кипело, бушевало.

  Воспользовавшись этим обстоятельством, я с дозволения Ларри ненадолго отлучился - я сел за руль его личного автомобиля, который он любезно мне предоставил, и помчался в Инвернесс, где живёт мой друг, художник и поэт - я ни на минуту не забывал о Ллойде, и искал любую возможность навещать его как можно чаще, дабы лишний раз приободрить и улетучить всё его возможное уныние, ведь теперь он заперт в четырёх стенах, стеснён и ущемлён.

  ОʼБрайена я застал за чтением очередного триллера. Наверное, я поступил неправильно, взяв его тогда с собой в Тюрвень! От прежнего весельчака не осталось и следа! Осталась лишь тень, в которой не было ни капли оптимизма.

  - Здравствуй, Ллойд! Как ты? Что читаешь? - Бросился я к своему... К своему второму "я".

  - Как видишь... - Томно ответил тот. - Этому миру явился новый пугач, Джордж. Но то, что он пишет, и что снимает, похоже на правду.

  - Ты о чём? - Не понял я, немного растерявшись. - Опять балуешься телемой? Поверь мне, до добра это твоё увлечение не доведёт!

  - Альфред Хичкок, Джордж. - Изрёк Ллойд, улыбаясь и поворачивая своё лицо к окну. И по мере того, как он разворачивал своё лицо, его улыбка, минуя стадию гримасы - гримасы измождённого жизненными перипетиями, переполненного мук и страданий взрослого мужчины - обратилась в плотно сжатые губы, края которых были уголками вниз - что свидетельствовало о том, что этот человек в последнее время не испытывает ни йоты радости.

  Я подошёл к спинке инвалидной коляски и нежно, с теплом и любовью возложил свои руки на плечи своего друга.

  - Меня мучают боли, Джордж, - Молвил Ллойд, не оборачиваясь. - И я понятия не имею, что именно у меня болит. Не в моих правилах прибегать к коварному зелёному змию, поэтому я был вынужден заказывать себе из ближайшей аптеки морфий и опий - лишь они помогали мне. Однако до меня дошли слухи, что вскоре оба этих препарата будут изъяты из всех аптек Великобритании, Германии и США, ибо они признаны наркотическими средствами, вызывающими стойкое привыкание и имеющими кучу побочных эффектов.

  - Друг мой... Как мне помочь тебе?

  - Никак. - Почему-то мне показалось, что Ллойд вновь улыбается. - Но меня мучают не одни лишь только боли - невыносимые, нестерпимые воспоминания... Эта Жаббона, эта...

  - Это я во всём виноват, - Вздохнул я.

  - Брось, - Сказал мой друг и поспешил сменить тему разговора. - Итак, я упомянул Хичкока... Знаешь, о чём он пишет? Про что снимает фильмы?

  - Не имею представления, Ллойд.

  - Этот парень далеко пойдёт; уж поверь мне, своему старому другу. Буквально на днях я дочитал его рассказ "Газ", а вчера лицезрел картины "Женщина - женщине" и "Всегда говори своей жене".

  - Я рад, дружище, что ты не падаешь духом и пытаешься хоть как-то скрасить своё одиночество; обещаю, что не оставлю тебя.

  - Не обещай того, чего исполнить не можешь. Но я не сказал тебе главного: мне приснился сон, в котором мне открылось, что двадцать первого сентября тысяча девятьсот сорок седьмого года родится писатель такого уровня, что по его произведениям будут снимать кино. Этот человек также, как и Хичкок, способен заглянуть в самые потаённые глубины человеческого "я", влезть в подсознание и вывернуть душу наизнанку - в переносном смысле, разумеется.

  Ллойда ОʼБрайена я оставил наедине с его мыслями, несколько тревожась за него и печалясь от того, что помочь ему я уже не в силах. Похоже, я теряю друга, теряю человека, теряю поэта и художника. Я давно не слышал от него новых стихов; он больше ничего не рисует. Он скорее мёртв, чем жив; жизнь ещё теплится в этом незаурядном таланте, но вид этого усталого существа жалок и болезненен.

  Вернувшись к своей экспедиции, я, несколько потерянный от увиденного и услышанного в Инвернессе, таки дождался своего часа: распогодилось, и мы - Ларри фон Геерт, Чэндлер Смит, ассистент Кверти и я - на волне везения, усевшись в лодку, поплыли в сторону предполагаемого центра озера Лох-Несс.

  Через несколько часов мы, психически вменяемые люди с не менее отменным физическим здоровьем, разинули рты от того, что начали видеть наши глаза - и по мере того, что мы видели, глаза наши округлялись всё больше, брови ползли всё выше, а челюсти отвисали всё ниже.

  Самый обычный, безобидный в своём поведении плезиозавр вынырнул из толщи воды - сначала показалась небольшая голова, а после - очень длинная шея. Он совершенно нас не боялся, и не причинил никакого вреда.

  Неожиданно для нас с другого борта лодки мы рассмотрели ещё одного ящера - так мы оказались меж двух огней, и шеи древних ископаемых, скрестившись где-то далеко и высоко над нашей лодкой, образовали своеобразную арку.