Уротитель кроликов

Его агитационный монолог меня несколько утомлял. Я хотел было возразить, что нам всем есть что скрывать, но решил не поддаваться ему и не сбиваться на банальности. Пусть выскажется.

— Мы все когда-то были неплохими ребятами. В советское время. Во что-то верили. С чем-то не соглашались. Воровали маленько, как без этого. Только я остался прежним. Я, видишь ли, знаменам не изменяю. А вы — нет. Вы стали другими. Обзавелись домами, машинами, охраной, любовницами. И вы думаете, вас за это народ любит? — Он посмотрел мне в глаза долгим насмешливым серым взглядом и покачал головой. — Он вас ненавидит. Ненавидит, — повторил он с удовольствием. — Всех вас.

И губернатора, и твоего Храповицкого. Ну, не такой он тупой, наш народ, как вы о нем думаете.

— Он не тупой, — согласился я холодно. — Но жадный. И завистливый. К тому же очень нетерпеливый. А вы призываете его потерпеть еще года четыре. И посмотреть, как нам, его врагам, все эти четыре года будет хорошо жить. С нашими домами и любовницами. А после ему, может быть, тоже станет неплохо. Благодаря вашим усилиям. Но станет ли ему хорошо в результате ваших стараний, обнаружится лишь через четыре года. И народ видит, что вы один, а нас много. А мы говорим, что ему уже завтра будет лучше. Почти так же, как нам. Ну, может быть, чуток похуже. И нужен для этого сущий пустяк. Поставить в бумажке, именуемой избирательным бюллетенем, крестик. Не здесь, а здесь. Напротив этой фамилии. Какая, в сущности, разница? Кулаков или Черносбруев? Главное, что счастье наступит сразу. И подтверждаем свои слова деньгами. Которые даем уже сегодня. Так сказать, авансом. В счет будущей безбедной жизни.

— Но вы же обманываете! — заявил он возмущенно.

— Конечно, — согласился я. — Обманываем. И вы обманываете. Потому что хорошо ему не будет ни завтра, ни через четыре года. Ни даже через сорок лет. А так сладко, как народу хочется, ему, скорее всего, вообще никогда не будет. Ибо есть законы экономики и законы национального характера. Первые вы изучали в институте, пусть и заочно. Вторые вы и так знаете. Потому что, как и я, этим самым национальным характером обладаете. Только я не ссориться с вами приехал, Борис Михайлович. Я здесь, потому что хочу вам помочь.

— Не сомневаюсь, — кивнул он. — Сейчас ты скажешь, что вы готовы не отключать мне свет за мои же деньги. И перестать врать про меня в газетах. А за свою безвозмездную помощь вы с Храповицким не хотите ничего. Ну, разве, самую малость. Получить город на разграбление.

— Мы его и так получим. — Я почувствовал, что начинаю раздражаться. — С вами или без вас. А если не получим мы, то его получат другие. Сколько постановлений о выделении земли вы уже подписали, чтобы собрать деньги на избирательную кампанию? Сколько зданий продали? К чему нам морочить друг друга, Борис Михайлович? У кого вы берете деньги? У тех кретинов, которых я видел в вашей приемной? Только не надо меня уверять, что миллионы долларов, необходимые вам сейчас, они дают вам бескорыстно, являясь вашими пылкими обожателями. И борцами с олигархами. Они как-то не очень походят на обнищавший пролетариат. Да и вы, признаюсь, тоже. Или вы полагаете, что если поборами занимаются ваши замы, а не вы лично, то к вам не пристанет? Еще как пристанет! Мэр-то вы. — Видя, что он напрягся, я подождал и продолжил. — И отвечаете за все тоже вы. Ну, допустим даже, Черносбруев проиграет. А вы победите. И что? Это означает лишь, что вас, гордого и неподкупного, окончательно отрежут от областного бюджета. Где вы собираетесь брать деньги для ваших грандиозных социальных программ? У тех же коммерсантов.

Он, наконец, перестал жевать и слушал меня внимательно. Видно было, что ему не терпелось возразить, но он сдерживался.

— Потому что других денег, кроме государственных и частных, в природе не существует, вы уж извините, — говорил я ласково. — А если рассуждать применительно к России, то все частные деньги у нас образуются путем воровства из бюджета. В том числе и вашего. И разница между нами и прочими лишь в том, что у нас этих денег больше. Выражаясь вашими словами, мы уже наворовали. И стали осторожнее. В отличие от тех, с кем сейчас работаете вы. И которые непременно начнут рвать. После вашей победы. Жадно. Тупо. Не заботясь о последствиях. И уж, поверьте, меньше всего думая о вашей незапятнанной репутации. А мы про это будем писать в газетах. И заметьте себе, что писать мы будем правду.

Я думал, что он взорвется. Собственно, именно этого я и добивался. Разговора не получалось. Каждый твердил свое. Эта напряженность в атмосфере действовала мне на нервы. После грозы всегда легче дышать.

Но он не вспылил. Некоторое время он молчал, думал. Потом опять пожевал и кивнул.

— Наверное, в том, что ты говоришь, есть резон, — заметил он. — Но есть и другое. Я не хочу, чтобы мое имя связывали с вами. Не хочу, и все. Вот каприз такой. Я не желаю, чтобы кто-то сказал: Кулаков продался нефтяникам. У меня свои представления о жизни. Ты думаешь, мне много надо? Поверь, гораздо меньше, чем вам. Посмотри, как я живу. А ведь только я мигни, и мне отгрохают особняк не хуже губернаторского. Хоть здесь, хоть на Кипре. Думаешь, я за это место держусь? Да я ни жены, ни детей не вижу. А они, между прочим, обижаются. Ну, не буду я мэром, что я работу себе не найду? Я производство знаю от и до. Чего мне терять? Россия велика. Если бы я хотел жить, как вы, я давно бы себе все это устроил. Правильно ты говоришь: воровать миллионов по десять в год — при тех возможностях, что дает моя должность, это означает скромничать. Да только я не хочу. Не могу, если так тебе понятнее. Не мо-гу! — произнес он по слогам. — Я, конечно, простой мужик. Простой русский мужик. Но у меня есть своя простая мужицкая правда. И от нее я не отойду. Я нутром знаю, что вот так можно, а так — нельзя. И меня легче убить, чем переделать. Меня сюда народ поставил. А не вы. И я народ вам не отдам. А поставит народ другого: Черносбруева или там Храповицкого — это уже его воля. И другая история. И меня она касаться не будет.

Я видел, что он опять полез на митинговую трибуну. Это означало, что дальнейшие переговоры бесполезны.

— И знаешь, что еще, Андрей, — вдруг добавил он с какой-то новой интонацией. — Ты тоже уйдешь от них. Раньше или позже, но уйдешь. Не сможешь. У тебя порода другая. Не волчья.

— Думаете, к вам примкну? — невольно улыбнулся я неожиданному повороту беседы.

— Ко мне не примкнешь, — тоже засмеялся он. — Ниже твоего достоинства. Ты же себя умнее меня считаешь. — Он лукаво подмигнул. — Но и с ними не останешься.

В это время я услышал, как к дому подъехала машина, потом раздались женские голоса, один из которых принадлежал его жене, другой еще кому-то. Я сидел спиной к окну, и в отличие от Кулакова не мог видеть, кто приехал и что происходит во дворе. Но заметил, что он сразу подобрался и нахмурился.

— Ну что, поехали? — Он посмотрел на меня, давая понять, что разговор закончен.

Я поднялся, повернулся к выходу и остановился как вкопанный. Ночные глаза обожгли меня взглядом. Мое сердце рухнуло вниз, потом взлетело вверх, потом вообще куда-то пропало. В дверях стояла Наташа.

— Ох! — задохнулась она в радостном удивлении. — Ты!

— Да, — пробормотал я глупо. — Он… То есть я…

— Может быть, ты сначала все-таки поздороваешься? — без особого дружелюбия спросил у нее Кулаков. Он, оказывается, был здесь. Я, признаюсь, как-то забыл.

— Привет, — машинально ответила она ему, не сводя с меня взгляда. — Я из института на минутку заскочила. Мне кое-что надо забрать.

Я тоже не мог от нее оторваться, понимая, насколько нелепо и неприлично себя веду. Но я был счастлив видеть ее, и счастлив вдвойне ее счастьем.

— Вы, кажется, знакомы, — проговорил Кулаков, вставая. Он как-то переменился. Былая оживленность улетучилась. Он сделался напряжен и мрачен.

— Да, мы виделись, — туманно пояснил я, бросив на него торопливый взгляд. — Только я не знал…

— А теперь знаешь, — перебила она. — Надеюсь, это ничего не меняет?