Страница 83 из 85
Освобожденная от забот, Шереметка слегка шепелявила, прорываясь сквозь пролом в запруде, тропка дальше подпрыгивала над ней и неожиданно возносилась на головокружительную высоту у самого ее устья. Здесь, на самом мысу, на стрелке, находилась еще одна могилка, безымянная, под железным обелиском с красной звездой на макушке. Отсюда, от беленого известью изголовья открывался обширный и наилучший вид на реку, неспешно вкатывавшуюся внизу в широкую излучину и застывшую там, казалось, навсегда, на зеленые дебри лесов на противоположном берегу, роскошным платком укрывшие мощные складки земли, на ничем не ограниченные туманные и голубые дали. Впрочем, краски природы менялись в зависимости от времени года, неизменными оставались ошеломительная красота местности и молчание того, кто лежал в земле. Этот парень, – они, по умолчанию, полагали, что парень – задержавшийся здесь навсегда и ставший, в конце концов, частью вечности, никак не мешал им любоваться пейзажем, наслаждаться которым, возможно, лично ему не пришлось никогда. Тем не менее, они ощущали, что в его присутствии чувства их становились более сдержанными, приглушенными и глубокими. Дыхание неизбывности уносило прочь легковесную шелуху.
Левее могилки ухала в кусты сирени на склоне другая тропинка, крутая и совсем ненадежная. Но если набраться смелости и сбежать по ней вниз, окажешься на той самой зеленой лужайке с липами на берегу, которая есть пляж. Круг замыкался.
Однажды Брэм подумал, что, если обобщить, в этом круге заключалось все, что составляло жизнь: пора младенчества и зрелой рабочей стати, пора ухода сил, старения, болезни и умирания. Замкнутый круг познания, путь, по которому проходил каждый живущий. При этом никто не знал, к чему следует всю жизнь, а, узнав однажды, не делится знанием ни с кем. Мысль эта, правда, пришла к нему значительно позже того времени, когда они гуляли с Люси по саду, не обретшие еще способности да и склонности к философским обобщениям. Тогда же, кстати, он понял, что то, что он лично переживал, что происходило с ним тогда, и было самым настоящим счастьем. Счастье, как оказывается, не всегда рвется в победители момента. Глубинное, основное, которое исподволь наполняет и держит на плаву, как спасательный круг, как понтон, чаще всего дает о себе знать лишь тем и тогда, когда ты его лишаешься. К сожалению, к сожалению...
Неосознанно, они разбивали тот неразмыкаемый круг на части, поочередно уединяясь в его сегментах. Уединение дарило им радость и блаженство неущербной полноты ощущения друг друга. Они при этом совсем не избегали прочих людей, не прятались от их глаз, не забирались тропами нехожеными в места нетронутые или забытые, – хотя и такое случалось иногда. Для достижения отдельности от других им достаточно было взяться за руки, и мир тотчас сужался до элементарного, до неделимого: рука в руке, я и она, мы... И все, больше никого, нет и не надо. По крайней мере – пока. Окружающее пространство становилось той оболочкой, сферой, в центре которой обитало существо по имени любовь – и, кроме них, пробиться в ту область никому было невозможно. Только взяв в плен одного из них. Или убив. Обоих. Конечно, лучше уж так, потому что без другого никто себя не мыслил.
Смешно? Нисколько. Знающий поймет, а знают многие, – все, кто хоть однажды пережил в потемках неразбуженной души рассвет любви. Ромео и Джульетта живут в каждом, жаль, оказалось, лишь до поры.
Существовало в том саду одно место, которое всегда и с неизбывной силой влекло их к себе. Островок в океане, буковая роща посреди хвойного леса. Всего несколько десятков деревьев, вонзенных в землю точно гигантские двадцатиметровые стрелы. Светло и торжественно, будто в храме – там. Нездешняя, славянской душе до конца не понятная, но притягивающая и чарующая готика. Серые стволы колоннами возносили до небес арки крон. Под их сводами сами собой утихали шутки и шалости, ни суеты, ни мирского шума – ничего такого легковесного не проникало сюда извне. Сердце, затрепетав перед лицом возвышенной тайны, замирало в груди зачарованной птицей, и думать становилось возможно лишь о возвышенном, толковать о хрустальном и чистом. О Боге.
Ах, Брэм, отставить! Красный, прошу пардона, командир, а выражаться изволите, как... Как элемент несознательный, подвергшийся и поддавшийся тлетворному влиянию. За всю жизнь вы ни разу не сподобились даже побеседовать с истинно верующим человеком, так откуда же вам знать, как разговаривают они с Богом? Вы, материалист!..
Да, Брэм был материалист. Но время от времени и он немного сомневался. Потому что, хоть материализм и всеобъемлющ, и даже вездесущ, он не давал ответа на одну очень важную загадку: что же тогда есть любовь?
Любовь есть тайна.
Ибо как можно объяснить сгоравшему в ее огне, что она – всего лишь плод его фантазии? Разгул воображения? Менуэт гормонов, тонкая химия афродезиаков и феромонная свистопляска? Или даже случайная комбинация электронных импульсов в путанице нервных клеток? Чем такое обоснование, право дело, всяко лучше познать Бога, найти его в себе, в своей любви и поклониться – ему.
Просто цвела весна любви, и было много веры, стоял, вознесшись, храм природный, звучали в нем взаимные проникновенные исповеди, признания и откровения. Именно там впервые было произнесено то слово – любовь. Или не там? Столько лет прошло... Собственно, не так и много, но, поди ж ты, многое забылось. Однако, ведь и не важно, где впервые были произнесены слова любви – они достойны храма всегда.
В любое время года, за вычетом зимы с ее наносом снега, землю под теми буками устилал шуршащий ковер из павших желтых листьев. За пределом круга могла цвести весна или искриться лето, здесь всегда и строго осень держала оборону. Они так и говорили: пойдем в осень. С заглавной – Осень. Пароль их, кодовое слово. К Осени они наведывались частенько, бывая в саду, и вспоминали долго, когда прийти не могли. Буковая, всегда осенняя роща стала символом и талисманом их любви.
Как странно, правда?
Но это он теперь так думать стал, что символом, когда жизнь столь неприятным образом думать его сподвигла. А также обобщать. И философствовать.
Раньше было проще. Говорили – Осень, и знали, что это про них. Да, вспоминали часто, поначалу едва ли не каждый день. Потом постепенно образ золотой стал как-то затираться, тускнеть. Живешь, как в угаре, точно бежишь марафон на выносливость, и чувствуешь, что выбился из сил – до воспоминаний ли?
Правда, неизменно осень оставалась их любимым временем года. Осенью этого не случилось бы ни за что! Осенью они во всем бы разобрались, и не оставили друг друга. Но жизнь частенько ломает порядок и понимание вещей, все расставляет так, как ей захотелось вдруг. Там, в их Осени, они мечтали иметь троих детей, не меньше, по факту случился только Сашка. Может быть... И вот вопрос: а могло ли сложиться иначе? Ответ ужасает предопределенностью: пожалуй, нет. Дело, вероятно, в жизни, которой они жили, – и в нем самом, в том, каким он стал, живя той жизнью.