Страница 81 из 85
Когда беспредел бездорожья закончился, и под ногами зазвенел асфальт перрона, Глеб посмотрел на часы.
– До поезда еще полчаса. Не густо. Но ничего, еще успеем помыть туфли. Вот только где?
Он оглянулся, озирая станционные строения.
– О, да вот же! – воскликнул радостно.
Невысокий, выбеленный известью забор палисадника упирался прямо в перрон, намекая, что домишко в его глубине имеет служебное предназначение. Прямо за ним, возле калитки морщила нос от хронического насморка уличная колонка.
– Пошли! – потянул Глеб.
– А вдруг там собака? – засомневалась Линия.
– Это же контора, служба какая-то. Откуда?
– Да кто его знает? Здесь у всех собаки.
На освещенное крыльцо дома в глубине вышли трое в железнодорожной форме, рассевшись на перилах, закурили.
– Вот, я же говорил. Видишь? – и он мягко подтолкнул Линию к калитке. Но, едва они вошли в палисадник, как из-за угла дома выскочила вислоухая собачонка и бросилась к ним под ноги.
– Собака, собака! Я не пойду! – и Линия потянула его обратно.
Подбежав, собачка приподняла одно ухо и сказала «тяв!», совсем даже не зло. Прозвучало как «привет!». Собачка подпрыгнула, вильнула хвостом и, развернувшись на месте, быстро убежала обратно.
– Ну, что это за собака? Ерунда какая-то, – Линия беспомощно развела руками.
Глеб вдруг заметил, что девушка готова разрыдаться. Не то чтобы слезы там, в глазах блестели, или губы дрожали, нет. Но вот надрыв какой-то в том, как она говорила, и что говорила, и как вела себя, – надрыв ощущался. Она была как струна, у которой уже не осталось сил противодействовать рвущей надвое силе натяжения. Когда нарастает дрожь, вместе с угасанием воли к сопротивлению.
Глеб внимательно посмотрел на спутницу свою и отчего-то замолчал. Не смог бы он объяснить так сразу, почему именно ему захотелось помолчать, отвернуться, отойти в сторону. Наверное, почувствовал он, как плотной, неотвратимой, неизбежной, как угроза смерти, массой наваливается на него необходимость окончательного решения. И вместе с ним – конкретных, а не расплывчатых, обтекаемых слов. Но, Господи, как же это? Он ведь никогда их не произносил… Или, забыл? Забыл, конечно. Это было так давно, что, можно считать, и не было никогда.
Но нельзя же, шутка ли, можно ли заходить так далеко? А не свалить ли потихоньку в темноту, пока не поздно? Что-что, а вот это он отлично умеет. Ох, не вышло бы хуже.
Мысли обвалом оглушили его. Отвернувшись от Линии, он надавил на рычаг колонки и пустил воду. К удивлению, колонка оказалась исправна.
Мир замкнулся, закуклился в отвоеванной светом фонаря у ночи желтой сфере, похожей на бункер с полупрозрачными стенами из бронестекла. Все, что было за, отсекалось максимально возможно. И так было хорошо и покойно в нем, и так хотелось, чтобы извне ничто не пробилось, не нарушило, не отвлекло…
Потом они вышли за калитку и двинулись вдоль перрона по направлению к вокзалу. А когда остановились и посмотрели друг другу в глаза, вдруг оказалось, что слова, которые Глеб ворошил в памяти, подбирая, – выяснилось, что они не нужны. Причем здесь слова? Что они могут выразить? Что в силах изменить? Есть он, есть она, эта девочка, вовсе неизвестная ему еще три дня назад, и есть что-то такое между ними, возникшее только что и такое непрочное, такое пугливое, как дыхание мотылька. Быть может… Возможно ли?
Линия вдруг припала к его груди, зажав в кулачках рубаху. Очки ей мешали, она сняла их, потратив на жест руки, на это действие остаток сил и стойкости. Гладя ее по голове, Глеб чувствовал, как содрогается она под ее рукой, как жгучая влага обжигает ему кожу, растворяя, прожигая. Слезы, что ли?
– Тише, – тщетно пытался он успокоить девушку, – тише, милая. Я приеду к тебе. Через год приеду, или через полгода, как получится. Ты только жди, очень прошу тебя, жди. Только честно, насколько хватит сил. Знаю, знаю, что нелегко, но ты попробуй. А если не сможешь, если почувствуешь, что ни к чему тебе такое счастье, напиши сразу. Мол, прости, не могу. Можно и без прости. Я не обижусь, я пойму, я привычный. А иначе нельзя, понимаешь? Иначе будет хуже.
Линия кивала, глотая слезы, а он целовал ее горько-соленое лицо, и все старался обнять ее крепче, чтобы не отделиться, чтобы навсегда.
Безликим тараном, слепя адским желтым глазом, пробил их светлую сферу, их бункер, их убежище прибывший поезд. Подхваченные суетливой толпой отъезжающих и провожающих граждан, точно волной прибоя, они метнулись туда и откатились обратно вдоль состава. А когда наконец оказались возле нужного вагона, стоянка уже закончилась, и поезд уже вновь трогался, не собираясь задерживаться на этой незначительной, по сути – случайной, станции.
– Давай, давай, голуба! – кричала проводница, пропуская Линию в вагон. Глеб на бегу успел поцеловать ее в последний раз, подсадил на подножку, затолкал куда-то следом чемодан. Проводница пропустила ее в тамбур и, оттерев широким корпусом от двери, опустила откидную площадку. Потом Линия вновь появилась в проеме двери, но уже далеко, уже за пределами сферы. Да, собственно, и сфера-то давно распалась. Линия порывалась что-то сказать, а, может быть, что-то и говорила, но слова ее не достигали Глеба, пропадали в нарастающем стуке колес. Лишь лицо ее, беспомощное, родное, казалось, не удалялось, а как бы поднималось в небо, и до него он все равно уже не мог дотянуться. Непрочным оказалось их укрытие, не выдержало, не выстояло, опрокинулось, распалось, раскололось под неодолимым напором внешних сил и грубых житейских обстоятельств.
Поезд быстро укатился в ночь, вскоре и гул его затих вдали, втянулся в пространство за своим повелителем. Еще тлели некоторое время рубиновые огни на последнем вагоне, но и они скоро помутнели и растаяли в душном дыхании разопревшей за долгий день от жары земли.
Все.
Как ничего и не было.