Страница 80 из 85
– Так с вишнями! С вишнями! – ублажая слух, зазывала хозяйка.
Жесткие, похожие на чешуйки листья крымской вишни рассекали воздух на соты прямо над головами. В порыве дерзости – просто шалости – дотягивались до причесок, кому лохматили, кому приглаживали. Из листвы, из своих ячеек, кое-где выглядывали перезрелые ягоды – черные глаза юга. Их было немного, и они казались подслеповатыми. Глеб улыбнулся: у Линии глаза северные.
«Бахчисарайский фонтан» изошел весь пеной, будто не пробку вышибли, а легкие ему прострелили пулей. Эх, сокрушался Глеб, надо было остудить.
– Ничего, – успокоил Сашка. – Это же чисто символический акт, исключительно для запаха. А для дела у нас свое есть, правда, Любочка?
На столе, как по мановению волшебной палочки, появился запотевший графин.
– Спирт как спирт, – поспешил определить напиток на вид Глеб. – И не скажешь, что виноградный. Девочки, конечно, воздерживаются?
– Нет, почему же? – возразила Линия. – Я буду. Немного. Чисто символично, как было сказано.
– Ну, – Любкина мать поднялась, держа перед собой полный стаканчик, – давайте выпьем на посошок. Приезжайте к нам еще, деточки. Хоть каждое лето приезжайте. Мы всегда вам рады будем.
Глаза Линии увлажнились, поплыли за стеклами очков. Она всхлипнула и, соглашаясь с тостом, отхлебнула из рюмки.
– Ой! Ужас! Ужас! – запричитала. Стекла покрылись влагой, сняв очки, Линия просушила их, и глаза. – Спасибо! А вы?
– Не могу, деточка, прости, не могу. А вы на меня не смотрите! Ешьте, пейте! Вот здесь еще компотик. А я, пожалуй, пойду, прилягу. Мне в ночную сегодня.
Ниспадавшую на плечи присутствующим вуальку сумерек прожигали горящие белки Сашкиных глаз. Исправляя положение, пробудилась под чепцом абажура лампа над столом. Круг сузился, пространство потемнело и надвинулось.
Стукнула калитка. Пес, коротко взлаяв спросонок, исполнил долг сторожа. Все настороженно замерли.
Из темноты, из неизвестной жизни улицы проявился, стуча костылем, человек. В распахнутых глазах его горели огни незамутненной радости, и без всяких абажуров.
– Дед Степан! – выдохнула, снимая общее напряжение, Любка. – Добрый вечер! А я уже думала, не зайдет, – стала объяснять. – Всегда заходит, значит, а сегодня не зайдет. Садитесь к столу! Что, некуда? Сейчас принесу что-нибудь.
– Пусть на мое место садится, пожалуйста! – предложила Линия, поднимаясь. – Нам все равно пора.
– Я быстренько соберусь, и мы уйдем отсюда, хорошо?
Она наклонилась близко-близко, и Глеб заглянул в ее глаза, будто окунулся в светлый омут. Он просто опрокинулся в них, упал, как в Ниагару, и, перевернувшись через голову, шлепнулся обратно на стул. И бледно улыбнулся, почувствовав непонятную растерянность, заполнившую тело до макушки.
– Да-да, конечно, я жду, – пробормотал невнятно. Пытаясь дать ход словам, он расталкивал языком во рту ту самую кашу, сваренную из неопределенности, ставшей предопределенностью, неуязвимости, обратившейся ранимостью, и отстраненности, превратившейся в вовлеченность. Все эти чувства-перевертыши сбивали его с толку. Казалось ему, что-то происходило без его непосредственного участия, что-то решалось само собой, о чем судить приходилось по косвенным признакам. «Что же я раньше до этого не додумался?» – укорил он себя. Мысль промелькнула, и он уже не мог точно вспомнить, о чем должен был подумать.
Ночная бабочка смертным боем билась о горячее стекло лампы, осыпая стол пыльцой усталых крыльев. Цикады вокруг без устали точили свои жестяные сабельки. Глеб вытряхнул из пачки на столе «Беломор», закурил. Горький дым, горькие мысли.
– Люблю военных, – вещал дед Степан, держась за рюмку обеими руками, как за буек на стремнине. – Сам был… Подергал кадыком, сглатывая. – И… и… и… И я много раз хочу сказать вам: любите Родину!
Звездная шаль легла им на плечи, едва калитка, закрываясь, хлопнула за спиной в деревянные ладоши в последнем прощании. Они понимали, что вряд ли теперь когда-либо сюда вернутся.
Все. Финита, или что еще говорится в таких случаях.
Во все стороны простиралась ночь, они шли в неизвестность. Так хотелось думать. На самом деле, неопределенность присутствовала, да, но не все было так печально.
Легкий чемоданчик Линии тихо повизгивал фиброй в руке Глеба. Сверчки и цикады оглушали своей бесконечной симфонией, закольцованным танцем с саблями. Шагая по темной улице неведомо куда, как он себе представлял, Глеб пытался уловить оптимистические нотки в этой волшебной музыке. Ну, хоть что-то. Кто-то же должен сказать, хоть предположительно, хоть намекнуть, что все будет хорошо. Он просил, в качестве знака, хотя бы лучик света, но дорога оставалась темна.
Они старательно обходили во мраке лужи, следы вчерашнего ливня, определяя их по внезапным фонтанам звезд под ногами.
– Успеем? – волновалась Линия.
– Еще вагон времени, – успокаивал Глеб. – Да и вокзал близко.
Они свернули в переулок, – узкий ход, почти лаз.
– Ой! – вскричала Линия почти сразу.
– Что такое?
– Все-таки вляпалась в грязь. Черт! Как я теперь поеду! А ты куда смотрел, кавалер?
– Ладно, ладно, не расстраивайся. Сейчас все поправим. Что-нибудь придумаем.
Глеб почувствовал досаду. Он-то здесь при чем? И так старается.
Они вышли к железной дороге, еще довольно далеко от станции, и долго пробирались вдоль нее к сияющему в ночи острову станционных огней. Перепрыгивали через какие-то кочки, кучи щебня, преодолевали баррикады старых деревянных шпал в откосах, определяя свое местоположение, припадали руками к теплым рельсам, тонкими строчками огня струившихся в нужном направлении. Линия молчала, тая тревогу за судьбу туфель. Расстроилась, понятно. Глеб сопел, преодолевая препятствия сам и помогая в том подруге. Оба они были благодарны рельсам за их путеводное старание. Им было как-то невдомек, да и не ко времени задумываться, что эти железные поводыри не всегда приводит к заказанному и ожидаемому свиданию. Куда чаще они дают начало и указывают путь к разлукам. Кто угодно может подтвердить, что разлук гораздо больше. Кто угодно. Да что там, они сами в этом вопросе эксперты.