Страница 16 из 85
4.
– Да вот, – поспешила поделиться знанием лампа, – представляете, ваш предшественник вообразил, что он… что у него… Что ему все позволен! И, как следствие, развалился. Вы видели его останки. Удручающее зрелище…
– А вот это уже баловство. Что где есть, там оно и есть, – рассудил бастион, – а другого быть не должно. Я себе не позволяю.
– Нисколько?
– Никогда!
– Совершенно с вами согласна. Непозволительное распутство. Но здесь, я вам скажу, все зависит от индивидуума. Вот вы как вошли, я сразу же себе сказала: этот мужчина серьезный. Не чета прошлому, так сказать, представителю.
– Что-что? – продолжал проявлять любознательность стол.
– А я так его и не уколола, – поделился прибор чувством потери. – Не дали. Теперь вот, кого?
– Надо, надо было плеснуть на него как следует, – поддакнул он сам себе и с шумом втянул чернила так, что пошли пузыри. – Это бы его остудило.
– Надо было сообщить, куда следует. Письменно. И, кстати, не только про него одного. Чтобы приняли меры. Ну да еще не поздно: неровен час – склеят старого, – высказал отношение к делу потерпевшего и к нему лично прибор собственным голосом. Разволновался.
– Хи-хи! – отреагировала корзина.
– И все-таки, господа, что вы скажете о силе воображения? По-моему, демонстрация ее прошла просто блестяще. – Лампа не унималась. Она была горда собой, тем, что роковая мысль принадлежала именно ей. – Воображение, господа! Сила, господа! Все, что угодно! Отныне всем понятно, что любая мечта осуществима.
Она чувствовала себя роковой женщиной.
– Вот и осуществи свою, – пробулькал прибор горлом чернильницы. – Вот и вообрази, что хочешь. Продемонстрируй, так сказать. Возгорись, как мечтаешь. Ну. Ну?
– Что-что?
– Баловство…
– А что! – воскликнула лампа и тихо затлела спиралью. – И попробую! И покажу вам всем! Невежды…
И вспыхнула. Да так ярко, что тотчас со звоном лопнула, пустив голубую струйку дыма в потолок.
– Ха-ха-ха! – засмеялся прибор всем своим многоголосьем. Вот уж обрадовался, так обрадовался. Саму лампу превзошел! Клокотала чернильница, позвякивая бронзой, тоненько, в тон, зудело перо, а откуда-то из глубины мраморного естества выкатывались тяжелые шары басов.
– Ха-ха! – вторила корзина. За компанию.
Блуждающая зеленая муха, мучимая бессонницей, сжигаемая вечным огнем любопытства опасно сблизилась с клокочущей чернильной бездной, была поражена крупными брызгами и свалилась прямо в колышущуюся золотистую муть.
Прибор осип на один голос и, как следствие, умолк. Заткнулся.
5.
– Хи-хи-хи! – пуще прежнего не печалилась корзина.
Но вернулась женщина.
Возникла на пороге снежным облаком, веткой акации в цвету.
Освидетельствовала стул на прочность.
– Все фантазии – от пустоты и одиночества, – подумала она вслух, убедившись в незыблемости бастиона. Села. Прямехонько на его каменную голову.
Придвинула чистый лист бумаги. Медля, погладила зеленое сукно ладонью. Набравшись решимости, взяла ручку и вонзила перо в чернильницу.
– Мерзость!
Муха, наколотая на перо, сучила лапками. Жирные капли падали на серость мрамора, на зелень сукна, брызгами покушались на девственность бумаги.
– Гадость! Гадость!
Ручка отлетела в угол. Впилась в пол единственным своим ненасытным зубом.
– Что-что? – упустив самое интересное, спроси стол.
– Хи-хи! – залилась корзина.
Скомканный лист бумаги обрушился в ее широкую глотку, ошеломил, заставил поперхнуться.
Женщина оттолкнулась, отпрянула от стола, вставая. Бастион опрокинулся, пал. Дал трещину.
– Пропади все пропадом! Что за день? Что за день!!! Идиотские письма, идиотские стулья, идиотские мухи… А это еще откуда? Вот, правильно, кошачья шерсть. Все к одному! Главное, откуда? Поди, вычисти теперь юбку. И этот… и он надеется еще на ответ? Нет уж, дудки! С меня хватит! Больше даже не шевельнусь для него. Пусть сам напряжет фантазию. Если она у него имеется, и если он чего-то хочет. Говорить-то все горазды…
Дверь хлопком отсекла окончание фразы.
– Что-что? – крикнул вдогонку стол.
Тщетно.
Не было ему ответа.
День за окном истончался, слой за слоем стирался сумерками с полотна реальности, неотвратимо задвигался в чулан прошлого. Сегодня незаметно и неумолимо перетекало во вчера.
Сквозь призрачный свет проступили и затвердели очертания вечера.
День отходил прочь, никчемный, никому не принесший ни радости чистой, ни возносящего удовлетворения, но все же исполненный мелких впечатлений, основы смутных ночных воспоминаний. В них гибнет реальность, из них возникают образы, полные печали. Ночные сюжеты склонны впадать в кошмары, они не подвластны переменам настроения и, следовательно, самому времени.