Страница 14 из 85
И уже дома, сжавшись в комочек на своей полке в буфете, вдруг осознал, что здесь, за мешком с черносливом его любимая вряд ли будет счастлива. «А если в лес? – продолжал искать он выход из тупика. – Мы вернемся с ней в лес!» И услужливое воображение готово было уже взорваться в сознании картинами будущего счастья, но… Но тут он вспомнил:
– Волосатка!
Он посмотрел. Часы уж запрокинули обе стрелки за полночь.
– Опоздал, – вздохнул он удрученно. – Наверное, она ушла уже.
И тут вдруг в трубе что-то зашуршало, зашелестело, посыпался песок, и следом в помещение ввалилась Волосатка.
– Я не слишком? Я вовремя? – спросила она сконфуженно, и покраснела, что можно было предположить, но не увидеть.
– Конечно, конечно! – воскликнул гном. – Входи, я жду тебя всегда!
Неожиданно сердце его мягко шевельнулось в груди, словно вошло в него что-то. А, может быть, что и вошло, он не заметил, или не понял. Зато почувствовал, что несказанно, как никогда раньше, рад. Радость его была все же странной и безграничной, как самообман. Он ощутил тепло и задрожал. Он вздохнул. «Странные мы, гномы, – подумалось ему. – А я из всех самый странный. Думал про одно, и вдруг оказывается, что кроме Волосатки у меня никого нет. А если бы я ее не встретил?»
От ужаса последнего вопроса повеяло холодом, он снова задрожал.
Счастливо улыбнулся.
Потом они сидели рядышком, Булль и Волосатка, на его любимом вазоне, пили чай и с восторгом наблюдали, как в ночи фонари шлют послания друг другу по проводам. Они все больше молчали, но молчание их было красноречивым и не тягостным. Еще Булль размышлял о любви, такой внезапной, и о том, что хорошо бы было вернуться в лес. Только он не знал пока, как к этой мысли отнесется Волосатка.
И вот уже, пожалуй, с неделю я не видел и не слышал Булля. И, кстати, Волосатка тоже почему-то не заходит. Ох, неспроста это, неспроста. Ведь это гномы научили англичан отбывать по-английски, не прощаясь…
<p>
<a name="TOC_id20232551"></a></p>
<a name="TOC_id20232553"></a>Кошачья шерсть (Зимний ноктюрн в пяти частях)
1.
Окно.
Стол у окна.
Стылый, никому, в сущности, не нужный хмурый зимний день за окном.
Скрюченный палец одинокого дерева за слегка измазанным морозом стеклом. Покачивается.
Нет дерева – только палец: то ли грозит, то ли предостерегает, то ли указывает на что-то.
Небо.
Тусклое низкое небо.
Ослепительное, слепящее небо, каким оно бывает, когда смотришь на него из сумрака длинной узкой комнаты.
Кажется, что нет ничего за окном кроме изуродованной морозом голой ветви и стылого жуткого неба. Бывает и такое, когда ничего нет.
Свет из окна опрокидывается плоскостью на плоскость стола. Свет почти овеществлен, он призрачно-телесен, он похож на застиранный тюль, он – почти он.
Зелень сукна на столе. Стол стар, очень стар. На днях столяр врезал в него новые замки, перетянул петли на дверцах и отремонтировал ящик в левой тумбе. Поэтому стол чувствует в себе молодую кровь и держится молодцом. Но по-прежнему не слышит собственный скрип.
На столе – слева – лампа. Стеклянный колпак надтреснут, но это обстоятельство не мешает ей гордиться собственным происхождением. Напротив. Древний род, штучная работа. Она ощущает себя реликтом и реликвией. Она умна, она даже остроумна. Она знает за собой эту слабость и, как истинная дама, не упускает случая ею воспользоваться. А это всегда – сильный ход.
Справа – письменный прибор из серого мрамора. Таким мрамором в старину выкладывали полы в привокзальных туалетах, но наш герой, разумеется, к этому варварскому обычаю отношения не имеет. Тем не менее, факта не оспаривает. Однако не опускается до обсуждения, сохраняет достоинство. Невозмутим.
Бронзовый колпак на чернильнице – набекрень. Ее утроба на треть заполнена чернилами, которые, подсыхая, золотятся.
Ручка топорщит давно нечищеное перо из своего ложа – желобка в мраморном теле. Она страстно желает уколоть.
Прибор говорит на три голоса, но голова у него одна. Правда, со стороны этого не слишком заметно.
К шершавому, в старой лакировке, боку стола жмется корзина для бумаг. Она пуста, просто пуста. И от этого обстоятельства весела. Просто чрезвычайно весела.
Стул влачит свое стулово существование и исполняет служебные обязанности на издавна определенном и указанном ему месте. Он тоже стар, он ровесник стола. Его давно не чинили, но он музыкален и у него отличный слух. Любит поскрипеть на судьбу. Однако, не представляет, куда может завести длинный язык при деревянной голове.
2.
По комнате мечется молодая женщина. Она чем-то озабочена, взволнована, расстроена. Она заламывает руки, что-то бормочет, порой вскрикивает. Она стремительно присаживается на стул, встает и снова садится. Она сжимает в руках исписанный листок бумаги. Она то комкает его в кулаке, то расправляет, читает, вновь сминает и, измятый, прижимает к груди обеими руками
Дневной свет промокает в зелени сукна; проливаясь со стола в комнату, он словно бы покрывает все в ней находящееся тонким налетом тины – зеленит. Но и при таком освещении никто не стал бы оспаривать факта, что женщина хороша собой, что щеки ее свежи, глаза изумляют, волосы – кудри, пальцы предрекают, а грудь высока и недоступна.