Страница 12 из 46
– Вы не поняли, святой отец, – перебил гость. – Этот демон так же телесен, как вы или я.
– Какой бы грех ты ни совершил, Бог простит его, если ты пройдёшь обряд очищения, пропоёшь триста псалмов, будешь поститься и вернёшься в лоно церкви... – принялся наставлять отец Максимилиан.
Но грешник прервал заботливые речи старика:
– Вы не поняли, святой отец, для меня нет возвращения в лоно церкви. Слишком поздно.
С каждым словом, доносившимся из-за решётки, в душу старого исповедника проникал страх перед чем-то неведомым, необъяснимым, отличным от всего, что он знал, отличным от его Бога.
– Тогда зачем ты явился сюда, сын мой? – вымолвил священник, сдерживая дрожь в голосе.
– Я пришёл не исповедаться, а спросить! Спросить человека, некогда давшего мне кров и надежду, единственного, кто искренне любил меня...
От этих слов сердце отца Максимилиана тоскливо заныло.
– Я желаю помочь, сын мой. Ещё не поздно всё изменить. Усердная молитва творит чудеса…
– Не глупите, святой отец, – прошептал грешник. – Я старый крестоносец. Всю жизнь я носился по выжженной пустыне, защищая паломников, ел только хлеб, пил воду и каждый день усердно молился! Меч и плащ – это всё, чем я владел, и мне того хватало, ибо я был свободен духом. Но сегодня я спрашиваю вас: было это служением ближнему или служением себе? Я жертвовал собой во благо людей или приносил их в жертву? Все мы, так или иначе, до поры находимся между двумя служениями. Но рано или поздно наступает день, когда нам приходится выбирать.
Странный гость вздохнуло глубоко и прерывисто...
– Я сделал свой выбор. В благодарность за заслуги получил от моего покровителя землю, замок, власть и много денег. Я вкусил всё, что даёт богатство – грехи, страсти – и пресытился этим! Молитвы давно забыты, и осталось одно желание – продлить эту жизнь со всеми её пороками. Иногда голос Всевышнего пробивался сквозь иные голоса, грызла совесть, снились кошмары. Однажды мне стало страшно как никогда, но было уже поздно. Невозможно отказаться от клятвы. Она подчиняла моё тело через бешеную боль припадков. Я слышал, как трещат мои кости в объятиях зверя, а разум пылает от ледяного прикосновения скользкого раздвоенного языка. Он… душил меня в темноте. И одной страшной ночью я умер полусгнившим стариком на ложе со шлюхой…
Тот, кто сидел с другой стороны, приблизил к решётке лицо так близко, что из-под капюшона на отца Максимилиана глянули тёмные глаза без единого намёка на искру света.
– Посмотрите на меня, святой отец! Видите, чем я стал? Так послушайте, через что мне пришлось пройти!
Крестоносец скинул капюшон. Перед отцом Максимилианом застыло лицо – смуглое, с заострёнными чертами, широкими скулами и выдающимся вперед подбородком. Лоб пересекали четыре борозды, похожие на шрамы от когтей крупного хищника.
На решётку легла шестипалая ладонь.
Отец Максимилиан отпрянул назад.
– Какой бы порок ни осквернил твой взгляд, твоя боль очистила его…– пробормотал настоятель, желая поскорее выпроводить грешника.
Уголок рта пришельца чуть подергивался. В глубоко посаженных глазах под нависающими бровями мелькнуло нетерпение.
– Помните мальчика-сироту, которого вы приютили? Как и других сирот. А помните ли вы, что было потом? Как во имя Христа вы отправляли нас в ад…
…Тридцать тысяч детей под Вандомом, десять тысяч пришли из Германии. Холщевые рубахи поверх коротких штанов, босые, с непокрытыми головами. У каждого на рубахе нашит матерчатый крест. Пестрые флаги с ликом Спасителя или Девы Марии. Звонкие голоса юных крестоносцев, распевающих гимны во славу своего Бога! Мы были чисты и бескорыстны в отличие от многих взрослых рыцарей. Мне было одиннадцать. Стефану, нашему вождю, тринадцать. Кто-то погиб во время перехода через Альпы. Кому-то повезло, им удалось вернуться из Марселя домой. Но я дошёл до конца. Голод и жажда, болезни, сотни лиг пешком, все тяготы походной жизни и море… Море, которое не расступилось перед нами! Два марсельских купца, Гийом и Гуго, посадили нас на корабли. Семь кораблей, по семьсот человек на каждом, отчалили от французского берега. Два из них затонули вместе со всеми, кто плыл на них. Остальных купцы продали работорговцам в Египте. Я был там, под Дамиеттой, в 1219 году от Рождества Христова! Почти год мы осаждали крепость. Это случилось во время штурма башни, контролировавшей доступ в Нил. Мы стояли лагерем на левом берегу. Усталость, зной, орды сарацинов – это был настоящий ад, но я запер страх на дне сердца, представляя, как рыцари в сияющих доспехах встанут на страже Гроба Господня. И вот, когда суда крестоносцев уже вошли в дельту… Мгновенная вспышка! А потом всё померкло. И явился Он. Во всём ужасном блеске и великолепии, сверкая доспехами и рогатым шлемом, с холодной усмешкой на тёмном прекрасном лике. Это был Он, отец Максимилиан! Он посвятил меня огненным мечом, укоротив мою левую ногу. Это был Завет через адскую ослепляющую боль, это была моя клятва. А потом… озарение, когда в ужасном рогатом лике я узнал самого себя! И я принял! Опьянённый, предстал я перед новой судьбой, написанной Его сильной рукой во имя моего нового рождения. Я принял его со всей нежностью и любовью, с которой сын принимает отца. Как когда-то принял вас, отец Максимилиан. Но вы, мой отец, предали меня…
В голосе звучали боль и угроза.
– Любовь…Сладкая сказка, рассказанная любящими губами. Любовь, одна и та же, но такая разная. Сколько боли, сколько страданий! Мне предназначено было многократно умирать на алтаре чужого вожделения в руках адских бестий. Теперь я страшен и силен, потому что в моем сердце нет любви. И так намного легче. Вся моя любовь к ближним оказалась мартовским снегом, который, растаяв, превратился в мерзкую жижу. Злоба поселилась в сердце, и серой крысой прогрызла его. Слышите, как отвратительно она пищит, высунув окровавленную морду?!
Отец Максимилиан изо всех сил старался сдерживать подступившие слёзы:
– Отступник, еретик, противник, оставь дом Божий именем Христа…
– О нет! Я спрашиваю вас, святой отец: если носящий тьму в душе и печать демона на челе, чует, как из-за решётки исповедальни веет смрадом и разложением вместо святости? Если видит войну и бесчинство, порочность и вседозволенность животных, если в тёмной душе своей слышит крики и видит слёзы святых «грешников», похоть порочных «благодетелей» и при всём этом желает уничтожить заразу? Что же тогда зло, святой отец?! Если, делая шаг вниз, в пустоту, одновременно делаешь шаг вверх…
По щекам священника ползли слёзы, руки тряслись. Он видел! Замирая, он всматривался в пламя ада, разгорающегося в глазах великого грешника. Этот голос звучал внутри черепа раскатами грома.
– …я искал вас. Как собака я шёл по вашему следу от Тулузы, откуда вы с другими «псами Господа» вслед за Яцеком Одровонжем двинулись во владения Киевского князя. Это был мой поход! Великий крестовый поход. За детей, которых вы предали. И вот я нашёл вас в этом монастыре. Я пришёл смыть ложь кровью искупления. И да взойдут семена детей пустоты. Да прольётся кровь жертвы во имя будущего знамения! Первой жертвой станете вы, отец Максимилиан. Но перед этим я в последний раз спрашиваю вас: узнаёте ли вы меня? Вы без запинки назвали имена демонов ада, но назовёте ли вы имя ребёнка, которого когда-то крестили? Теперь моё имя не более чем надгробная надпись. Зато в ней так мало спорного. Так назовите его! Я помилую вас и погибну сам, если вы вспомните…
Сердце отца Максимилиана защемило.
– …ну же, вспомни, отец! Ведь ты так любил меня! И я тебя любил…
Священник отчётливо представил холодную ночь, мальчика-язычника у порога храма...
Вспомнил маленького пришельца в лоне святой церкви. Сколько молитв не произносили его детские губы, сколько часов он не проводил за изучением священных текстов, он так и остался пришельцем. Он вспомнил особенное свойство мальчика замечать ложь в неискренних молитвах, чуять обман в речах проповедников, видеть похотливый огонёк в глазах прихожан. Всегда внутри себя, словно искал что-то, всё больше погружаясь в собственную инаковость.