Староград

А сдерживать было что, ведь «лидер повстанцев» просто обожал самоубийственные набеги на лагеря и точки интереса правительства протектората, но не с целью подорвать их снабжение или ослабить влияние, нет, в его приоритетах было просто убить как можно больше колпаков или тех, кто им помогал. Безусловно, все эти убийства помогали нам в нашем деле, ведь с каждым таким рейдом количество потенциальных противников уменьшалось. Однако потери с нашей стороны были не меньше, если не больше, что Виктора, казалось, вовсе не заботило.

Ну а все его идеи, так или иначе, сводятся к возрождению былого величия Ронии, возможно, даже слишком радикальным образом… По крайней мере, до тех пор, пока я не стал его противовесом в вопросах идеологизации нашего движения, предлагая более мягкий и мирный исход нашей борьбы, который он сам, пусть и не слишком охотно, принимал.

В целом, можно сказать, что его деятельность была продуктом прогрессирующего безумия. Однако это не будет полной правдой, ибо то, что делал Виктор, на деле было отражением абсолютно разумного страха перестать быть свободным. Просто свобода для него – это продолжение войны. Впрочем, как и для всех в городе.

А потому я и те мои коллеги, которых ещё не захлестнула его ярость, внедряемся в ряды правительства, дабы вести двойную игру и расшатывать режим колпаков более изящным образом: кто-то в роли коллаборациониста, кто-то в роли местечкового чиновника, а кто-то на производствах, выворачивая и без того шаткую систему контроля Ордена наизнанку. Я тоже внедрился, как один из псов на поводке у нового управляющего Салема, и, можно сказать, был на сей момент одним из самых приближенных к его особе людей.

Иронично, но я мог положить конец его ещё даже не набравшей ход диктатуре одним махом. Однако действовать было ещё рано, ибо даже если мы убьём коменданта, колпакоголовые просто пришлют нового. Рыба должна сгнить не с головы, а наоборот. Ведь если мы уничтожим то, на чём Салем постепенно строит свою власть, он недолго удержится на своём троне. А потому стоит действовать ещё изощрённее и просто выжидать, пока наша деятельность не принесёт своих плодов, которые, в свою очередь, позволят нам убрать и самозванного царька.

К слову, не все те, кого к нам прислали их Карнима, были совсем уж ублюдками, это нельзя не признать. Иногда даже германцы были более гуманны, чем коллаборационистская погань. Вот Герман Шейм, например, был гораздо более лояльным к ронийцам, чем тот же генерал Соколов.

И даже несмотря на то, что мы были по разные стороны баррикад, я пропитался уважением к этому рыцарю. Тем самым уважением, которым обычно пропитываются дуэлянты, готовые в любой момент выпустить своему благородному врагу мозги наружу.

Ибо он всё же не смог бы стать здесь своим, какие бы меры для того ни предпринимал, да и, скорее всего, не пытался. Просто после прибытия в Ронию загадочной девушки Шейм стал предпринимать попытки хоть немного облегчить жизнь моих соотечественников и выпрашивал у руководства различные послабления, которые иногда даже принимались. Неизвестно из-за чего в нём вдруг проснулся гуманист. Возможно, он желал искупить те, безусловно, ужасные поступки, которые их шайка вершила здесь во время Великой кампании.

Но так просто замолить грехи прошлого нельзя, и в этом я согласен с Виктором. Ибо предателям и интервентам не может быть прощения, какими бы хорошими они ни казались. Все должны получить по заслугам. А такие сволочи, как Соколов, должны и вовсе быть без жалости убиты таким образом, коим обычно убивают бездомных псин отловщики животных. Затем же все они должны быть повешены на ближайшем столбе, в назидание другим посягателям на нашу свободу.

Шейм, вероятно, заслужил более гуманной казни, и он обязательно её получит. Такие же, как генерал, должны страдать как можно дольше перед тем, как мы застрелим их, без тени жалости и сомнений.

Ну а пока пусть они порадуются своему временному превосходству. Пусть смотрят на наш город света с высоты своих небоскрёбов из плоти и крови. Ведь именно оттуда лучше всего видно то, что Староград никогда не будет по-настоящему принадлежать им.

«Созидание противоестественно человеку, ибо только хаос может являть собой естественное состояние всего во вселенной, и нас, как её детей, постоянно хаос порождающих и усугубляющих».

(С) Всеслав Радовицкий, ронийский анархист

––

Invidia «Богатство без труда»

II – Зёрна от плевел

«Земля была сухой и безжизненной.

Сказал Бог: да будет вода и будет движение.

И налил океаны.

И расплескал моря.

Увидел это, понял, что это прекрасно, и зарыдал.

А из его слёз растеклись реки по всей грешной тверди.

И был вечер, и было утро: день второй».

Бремя сильных

01.11.84

Слякоть, слякоть повсюду. Она на работе, среди куч строительного мусора и свежего цемента. Она дома, в волосах детей и за хлипким кухонным шкафчиком. Она в головах суетливых соседок и на телах их, в большинстве своём, безвозвратно утерянных мужей. Она должна стекать в городские стоки, но кто теперь следит за ними?

И вот слякоть уже царствует над сломанным и тлеющим скелетом того, что мы когда-то называли оплотом своего государства. В это утро погода всё так же ни к чёрту, моросит почти весь день, впрочем, как и всегда тут в ноябре. Только подумать, а ведь раньше я любила осень и все эти лёгкие холодные дожди, характерные для нашей местности. Но, как у нас говорится: «Плохую погоду любит тот, у кого есть крыша над головой».

Нельзя дать поглотить себя всем этим отвратным размышлениям, от которых даже на душе становится мокро. Да так, что совсем невыносимо думать и чувствовать всё это, а посему, чтобы отвлечься, я начинаю петь. Тихо и про себя, не дай бог ещё кто-то из проходящих патрулей услышит, что я напеваю народные песенки, но других я, к сожалению своему, не знаю.

Вот так, ежедневно, я шагаю по широкой улице, пролегающей сквозь руины высотных зданий, пением отгоняя от себя дурные мысли. Шагаю и пою. Пою и шагаю. Действительность иногда до ужаса циклична. И не всегда разберёшь, занимаюсь я этой рутиной сегодня или уже завтра.

Вдруг где-то неподалёку слышится весёлая трель беззаботных птичек, и порыв прохладного ветра, всего на одно мгновение, уносит бесконечную тоску с моего сердца, даруя ощущение того, что всё не так уж и плохо, жизнь продолжается.

Но стоит только взгляду вновь охватить унылую разруху, как наваждение утекает в небытие. Жизнь продолжается там, у зверья. Наше же бытие ничего не значит даже в масштабах города, что уж заикаться о вселенной и мире. Лучше просто продолжать напевать про себя приевшиеся мотивы и не обращать внимания на сей маленький праздник жизни.

Один припев, другой, они и правда помогают отвлечься, и вот я уже на месте своих каторжных работ. Маленькая строительная площадка, по периметру которой с важным видом расхаживает пара бойцов коменданта, буднично наводнялась другими труженицами фронта.

Мужчин в нашей строительной бригаде не было вовсе, ибо почти все они либо лежат мёртвые там, в пригороде, в полях и траншеях, либо лижут ботинки захватчикам, которым вовсе нет дела до всей этой грязной работы, пока можно заставлять трудиться всех тех, кого они поработили. Были, конечно, и те мужчины, что выжили и не подчинились, уйдя в подполье, но, как по мне, от них одни только проблемы.

Действительно, если бы не повстанцы, быть может, комендант так бы и не кошмарил простой и честный люд, который вовсе не может спокойно дышать. Ибо все эти бесконечные расстрелы, комендантские часы, патрули и общая паранойя – всё это вина тех, кто сопротивляется, вместо того, чтобы помочь нам, тем самым обычным гражданам, за которых они и должны бороться.

Пускай я не бегаю за карнимцами по всему Старограду с адским улюлюканьем, рискуя подхватить пулю, а просто и мирно тружусь так же, как и трудилась до этого на свою страну, мои дети хотя бы находятся в безопасности, дома. Пускай и ходят в эти жутковатые образовательные центры Ордена. Так, я думаю, считают и все те мои сёстры, что сейчас не менее спокойно и кропотливо тянут свою тяжёлую ношу. У всех дети и всем страшно умирать.