Страница 3 из 5
– Знаю, знаю, – шепчет ему в ответ Хрущев, – но давайте потише, не будем об этом распространяться!
На следующей неделе Гагарин посещает Ватикан, его встречает папа римский, которому Гагарин говорит:
– Знайте, святой отец, что я был там, в небе, и не видел ни Бога, ни ангелов…
– Знаю, знаю, – перебивает его папа, – но давайте потише, не будем об этом распространяться!
В гегельянскую триаду можно было обратить даже 4-й стих 22-го псалма: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня». Первое отрицание в ней оказалось бы радикальным переворачиванием субъективной позиции, как у рэпера из гетто: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ведь я самый гнусный мазафака во всей долине!» А после следует отрицание отрицания, которое преобразует все поле путем «деконструирования» оппозиции Добра и Зла: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо я знаю, что Добро и Зло – всего-навсего метафизические бинарные противоположности!»
Логика гегельянской триады прослеживается в трех разновидностях взаимосвязи секса и головных болей. Начнем с классической сцены: муж хочет секса со своей женой, и она отвечает: «Прости, дорогой, я сейчас не могу – ужасно болит голова!» Эта начальная позиция затем отрицается / обращается по мере усиления феминистских позиций – теперь жена требует секса, а бедный усталый муж ей отвечает: «Прости, дорогая, у меня ужасно болит голова…» В заключительный момент отрицания отрицания – которое опять-таки переворачивает всю логику – то, что выступало отрицательным доводом, превращается в положительный. Жена заявляет: «Дорогой, у меня ужасно болит голова, так что займемся сексом, чтобы придать мне сил!..» Можно даже представить довольно тягостный момент радикальной негативности между второй и третьей разновидностями связей: голова болит как у жены, так и у мужа, и поэтому оба соглашаются спокойно выпить чаю.
После того как Орфей оборачивается, чтобы бросить взгляд на Эвридику и тем самым ее потерять, божество утешает его – действительно, он утратил ее как человека из плоти и крови, но отныне будет в состоянии высматривать ее прекрасные черты везде – в звездах на небе, в блеске утренней росы. Орфей быстро принимает нарциссические преимущества этой инверсии: он становится очарован поэтическим прославлением Эвридики, лежащей впереди него; короче говоря, он больше не любит ЕЕ – он любит СЕБЯ, выказывающего свою любовь к ней.
Разумеется, это комичным образом проливает новый свет на вечный вопрос о том, почему Орфей оглянулся и все испортил. Мы сталкиваемся здесь всего-навсего со связью между влечением к смерти и сублимацией в творчество. Оглядка Орфея – извращенный акт в строгом смысле слова: он намеренно теряет Эвридику с тем, чтобы возвратить ее как объект возвышенного поэтического вдохновения. (Идея была впервые высказана Клаусом Тевеляйтом.) Но нельзя ли пойти еще дальше? Что, если Эвридика, осознавая тупиковую ситуацию, в которой оказался ее любимый, сознательно вынудила Орфея обернуться? Что, если она рассуждала примерно в таком духе: «Я знаю, он любит меня, но он может стать великим поэтом, таково его предназначение, и он не сумеет его выполнить, если начнет со мной счастливую семейную жизнь. Стало быть, единственный по-настоящему моральный поступок, который я могу совершить, – это самопожертвование: я должна заставить его обернуться и потерять меня, чтобы Орфей стал великим поэтом, которым заслуживает быть», – после чего она начала кашлять или делать нечто подобное, чтобы привлечь его внимание.
Два друга-еврея проходят мимо католической церкви, на стене которой вывешен большой плакат, обращающийся к некатоликам: «Приходите к нам, принимайте католицизм – и тут же получите 30 тыс. долларов наличными!» Хотя друзья идут дальше, между ними все же завязывается спор по поводу того, правдиво ли предложение. Неделю спустя два друга вновь встречаются перед той же самой церковью, и один из них признается: «Я все думаю о том, правда ли это». Другой ему снисходительно отвечает: «Евреи, все-то вы о деньгах думаете!»
Когда румынский коммунистический писатель Панаит Истрати посетил Советский Союз в середине 1930-х, в разгар террора и показных процессов, один апологет сталинистской политики, пытавшийся убедить его в необходимости применения насилия против врагов, упомянул в своей речи присказку: «Нельзя сделать омлет, не разбив яиц», на что Истрати скупо ответил: «Хорошо. Разбитые яйца я вижу. А где омлет?»
То же самое относится и к мерам жесткой экономии, введенным Международным валютным фондом. Греки имеют полное право ответить: «Окей, мы разбиваем свои яйца ради остальной Европы, но где же обещанный нам омлет?»
В одном из антисоветских анекдотов, ставших популярными после вторжения Советского Союза в Чехословакию в 1968 году, королева-фея приходит к чеху и говорит, что готова исполнить три его желания. Чех сразу же выпаливает первое: «Китайская армия должна оккупировать мою страну на месяц, а затем уйти!» После того как фея спрашивает его о двух других желаниях, он отвечает: «То же самое! Пусть китайцы оккупируют нас снова и снова!» Озадаченная королева спрашивает, почему у него такие странные желания, на что чех со злобной ухмылкой отвечает: «Потому что всякий раз, когда нас будут завоевывать китайцы, по пути туда и обратно им придется проезжать через Советский Союз!»
То же относится и к «женскому мазохизму», в особенности из историй Дю Морье, где героини наслаждаются болезненными переживаниями: они следуют логике смещения, то есть, чтобы правильно их интерпретировать, нам следует сосредоточиться на третьем (мужском) субъекте, на которого как раз все и направлено в то время, как женщину снова и снова «завоевывает китайская армия».
У нас имеются веские основания считать, что христианское учение о непорочном зачатии опирается на неверный перевод еврейского alma (которое буквально означает «молодую женщину») как «девственница»: «Похоже, западный мир два тысячелетия страдал священным сексуальным неврозом просто потому, что евангелисты Матфей и Лука не умели читать по-еврейски»[2]. Вдобавок есть веские основания полагать, что семьдесят «девственниц», ожидающих мучеников в мусульманском раю, тоже возникли по ошибке: при использовании слова hur, транслитерированного как houris, авторы Корана опирались на ранние христианские тексты, где употреблялось арамейское hur, означающее «белый изюм», деликатес. Допустим, молодой мученик отправился на самоубийственную миссию из-за того, что буквально воспринял обещание своего лидера: «Врата рая раскроются перед тобой, и на берегах медовых рек тебя будут дожидаться прекрасные черноглазые девственницы». Только «представьте себе лицо юного мученика, который обнаружил, что в раю ему вручают просто горсть изюма, а не то, чего он так ожидал»[3].
В классическом боснийском анекдоте парень приходит к гости к лучшему другу и обнаруживает, что тот играет в теннис на заднем дворе, а Агасси, Сампрас и иные игроки мирового уровня ждут своей очереди, чтобы сыграть. Парень удивленно спрашивает его: «Но ты же никогда особо не играл в теннис! Как тебе удалось так быстро продвинуться в игре?» Друг отвечает: «Видишь пруд за моим домом? В нем плавает волшебная золотая рыбка. Скажи ей, чего желаешь, и она сразу же это исполнит». Друг идет к пруду, видит рыбку, говорит ей, что хочет, чтобы его шкаф был полон денег, и бежит домой проверять. Возле шкафа он обнаруживает, что отовсюду из него выпадают серьги. Он возвращается к другу разгневанный и говорит: «Но я же хотел деньги, а не серьги!»
2
Харрис С. Конец веры: религия, террор и будущее разума. М.: Эксмо, 2011. С. 140.
3
Харрис С. Конец веры… С. 439–440, примеч. 142.