Страница 9 из 51
Я проговорила:
— Полно сомневаться, мсье. Будем твердыми, чтобы встретить испытания во всеоружии. Как говорится, нас ждут великие дела.
Рассмеявшись, весело ущипнул меня за щечку:
— Ах, ты моя маленькая Пифия!
Я ответила ему в тон:
— Или Кассандра?
— Нет, пророчествам Кассандры никто не верил, что и погубило Трою.
— Хорошо, пусть будет Пифия.
Глава четвертая
В ПУТЬ-ДОРОГУ
Д ело, конечно, двигалось к поездке, только очень медленно. Несколько месяцев ушло на согласование пунктов договора. Князь Голицын предложил Фальконе триста тысяч ливров за все про все, мой же бессребреник мэтр отказался категорически: дескать, это несусветная сумма, он согласен на двести. Нет, вы видели другого такого, прости Господи, болвана? Люди готовы заплатить больше, а ему совестно, видите ли, брать лишнее. Уникум! Впрочем, может быть, именно таким он мне и приглянулся? И другого мужчину я уже полюбить не смогла бы?
Несомненно: я любила Фальконе. Неосознанно вначале, просто потянулась душой, как росток протягивает листья к солнцу, — Фальконе и был этим солнцем, озарившим мою тогда сумрачную жизнь. А потом осознала, что жить без него больше не могу. Понимала: он на мне не женится, побоится разницы лет и вообще не захочет новой семьи после неудачи с первой; понимала, что мои мечты о принце-муже и о выводке детей никогда с ним не сбудутся; но, любя его, именно его, не хотела больше думать о несбыточном. Значит, Бог так решил. Бог определил меня в помощники к великому человеку. И благодаря в том числе и мне он придет к бессмертной славе. И благодаря ему я приду к бессмертной славе тоже.
Наши чувства развивались исподволь, постепенно, как и подготовка к отъезду. Жили себе и жили, вместе работали, летом иногда выезжали на природу. Часто к нам присоединялся Фонтен. Очень он страдал, что уеду я в Петербург и забуду о нем навсегда. Я пыталась его утешить, говоря, что писать стану письма из России регулярно. А мой шеф однажды вдруг сказал: «Слушайте, Александр, а хотите поехать с нами? Я по контракту имею право взять с собой трех помощников. Первым будет Мари, а вторым мой слуга Филипп. Вы могли бы стать третьим». Это предложение прозвучало для Фонтена, словно гром среди ясного неба. Он проговорил: «Я бы с удовольствием, мэтр Фальконе. Но не знаю, как тогда оставить маму с сестрами? Я единственный кормилец в семье. Есть, конечно, папино наследство, мы отщипываем иногда от него кусочки, но стараемся в целом сохранить как запас на черный день». А художник ответил: «Никаких проблем, старина, не вижу: часть своего будущего заработка (и хорошего заработка!), получаемого вами в Петербурге, будете отсылать в Париж. Почта работает неплохо, деньги и письма, как правило, доходят». Мой дружочек спросил: «Можно я еще посоветуюсь со своими?» — «Ну, конечно, посоветуйтесь». Поначалу родичи Фонтена страшно перепугались, не хотели отпускать, но потом вмешался мой брат, заявив, что заменит мужчину в их семье, а когда вырастет, непременно женится на Луизе. Все сначала смеялись, а потом понемногу стали привыкать к мысли об отъезде Александра и в конце концов примирились. Он теперь бывал у нас регулярно и с готовностью брался за любую работу.
Между тем Голицын не забыл и обо мне — испросил у Фальконе разрешения посетить мастерскую в Севре, чтобы я смогла приняться за его скульптурный портрет. Он позировать долго не мог, и поэтому я придумала способ, как мне выйти из создавшейся ситуации: где-то за полтора-два часа сделала наброски головы князя в разных ракурсах, а потом, в его отсутствие, уж лепила по памяти. Оказалось, безусловно, похоже. Доброе лицо, милые губы, круглый подбородок. В модном парике. Нос чуть-чуть приуменьшила по сравнению с оригиналом, каюсь. Но иначе получилось бы больно карикатурно. Да, немного польстила. Но ведь это не гипсовая маска, а мое представление, мое видение оригинала. Я его видела таким. Раз я художник, то имею право на собственную трактовку.
Фальконе, оценивая мое произведение, тоже пошутил: «Носик-то подрезала ему и подправила? Ах, чертовка. Ладно, ладно, не критикую. Вышел таким красавчиком. Выразила доброе свое отношение к нему — в благодарность за все, что он делает для нас. Ведь скульптура, картина без отношения художника к натуре мертвы. У тебя он живой. Самое, я считаю, дорогое».
Сам Голицын был весьма удивлен увиденным. Рассмеялся: «Никогда не думал, что я такой симпатяга. Вы волшебница, мадемуазель Мари». И, достав из кармана камзола кожаный мешочек с деньгами, передал его мне. Я, конечно, вновь начала отказываться, но вельможа и слушать не хотел. Мне пришлось принять. Мы с Филиппом упаковали глиняную голову дипломата, и российский посланник радостный уехал со своим портретом. Только потом я открыла кошелек и пересчитала монеты — там было около полутора тысяч ливров. Целое состояние! Треть пожертвовала брату, треть истратила на обновление моего гардероба, треть отложила себе на дорогу.
В то же время маркиза де Помпадур не хотела отпускать Фальконе с мануфактуры. Говорила, что контракт им подписан до 1765 года и, если мэтр его нарушит, выплатит солидную неустойку. У него таких денег, разумеется, не было. Подключили Голицына и Дидро. И последний пожаловался Екатерине II. Та ответила, что просить маркизу она не станет (не по чину, так сказать), да и королю не напишет (дело это тоже не монаршье), денег на неустойку не даст, потому что готова подождать до 1766 года. Не горит, не к спеху. Пусть Фальконе спокойно заканчивает свои дела на фабрике, грузит вещи на корабль и плывет по морю в Петербург. Ничего иного не оставалось.
Неожиданно летом 1764 года появился Пьер Фальконе — сын моего патрона.
Начинающий художник, молодой человек учился в Англии и писал отцу редко, в основном, если нужно было попросить денег. Иногда в разговоре мсье Этьен выражал сожаление, что не мог уделять отпрыску должного внимания в его детстве, и мальчишка вырос невоспитанный, своенравный, дерзкий — весь пошел в мать. А наставник юного дарования — Джошуа Рейнольдс — иногда докладывал родителю в письмах, что сынок злоупотребляет элем и играет в карты по-крупному. В общем, мнение о Пьере у меня сложилось не самое лучшее.
И теперь нагрянул без предупреждения — дверь открылась, и стоит он собственной персоной. Мы с мсье Фальконе в это время обедали. На пороге — худощавый юноша лет 22–23, некрасивый, мало похожий на отца, на щеках болячки, зубы кривоватые, волосы то ли сальные, то ли давно не мытые. Посмотрел на нас и ехидно так говорит:
— Здравствуй, папа. Что, не ожидал? Извини за внезапность. Так уж получилось. Я потом объясню.
Мой хозяин встал, ласково приобнял наследника, пригласил за стол:
— Ты небось голодный с дороги?
— Да, не откажусь. — И при этом не сводит с меня глаз. — Вы и есть та самая Колло? Мне отец писал, что живете в моей комнате. Или переехали уже к отцу в спальню?
Мэтр возвысил голос:
— Пьер! Как не стыдно пороть такую чушь?
Парень удивился:
— Нет, а что такого? Дело-то житейское. Просто мне хотелось узнать, занята ли моя каморка и считать ли мне мадемуазель Колло своей мачехой.
— Мадемуазель Колло не твоя мачеха, успокойся. Ей всего шестнадцать лет. И живет она в твоей комнате. Но на время твоего пребывания мы ее куда-нибудь переселим.
Я сказала:
— Даже знаю, куда. Мэтр Дидро, впечатленный моим портретом Голицына, пожелал, чтобы я слепила и его. Согласился позировать у себя дома. Был согласен, чтобы я пожила у них, а не ездила каждый день из Севра и обратно.
— Вот и замечательно. Будешь чувствовать себя у четы Дидро в полной безопасности.
Пьер заметил:
— Это я, что ли, представляю опасность?
Мэтр смутился:
— Ты неправильно меня понял.
— Понял, как понял. Да пускай едет, куда хочет, мне до нее и дела нет никакого.
Для начала вместе с Александром Фонтеном я поехала к его матери и сестрам, переночевала у них и послала с другом письмо к Дидро. Мальчик-посыльный наутро привез ответ: и супруга, и сам ученый ждут меня с нетерпением. Все устраивалось как нельзя лучше.