Страница 27 из 51
Осенью я болела — сильно простудилась, выпив по беспечности холодной воды, и потом никак не могла вылечить горло; без конца кашляла — даже опасалась чахотки, но, по счастью, как-то обошлось; постепенно вернулась в свое обычное состояние. Раза два были с Фальконе в театре, но ему, плохо понимавшему разговорную русскую речь, было скучно, а ходить мне одной, незамужней даме, по тогдашним представлениям, выглядело бы верхом неприличия.
Накануне Рождества 1769 года прибежал Фонтен с горящими глазами: Анна беременна, и малыш, по расчетам, должен появиться в мае. Рождество мы справляли без них — Анне нездоровилось, мать была при ней, Александр тоже, а у нас в гостях — Федор Гордеев с молодой женой и художник Лосенко, рисовавший гипсовую модель памятника Петру по заданию Бецкого. Этот Лосенко был человеком молчаливым и сильно пьющим, но ценил Фальконе и весной в Академии проголосовал за него; в молодости он учился во Франции, даже имел большую золотую медаль от французской Академии за картину «Жертвоприношение Авраама». А на Рождество, крепко выпив, попытался за мной ухаживать, но потом сломался и заснул богатырским сном у нас на диване в мастерской.
Словом, гипсовую модель выставили на суд петербуржцев только 19 мая 1770 года. Объявление дали в газетах, и буквально толпы горожан потянулись к нам. Власти даже прислали конную полицию — наблюдать за порядком. Но что поразительно: люди приходили, молча осматривали монумент, иногда шушукались между собой и, ни слова не говоря автору, молча уходили. Фальконе был в панике, он считал свое детище забракованным. Но Гордеев развеял его сомнения: «Ах, мсье Этьен, вы не знаете наших нравов. Это север, это Россия. Положительные эмоции держат при себе. Если они молчат, значит, все в порядке. Главное, чтоб не освистали и не забросали тухлыми яйцами». Тухлых яиц не было действительно. Правда, некий господин средних лет неожиданно начал прилюдно возмущаться одеждой императора. Воздевал руки к небу: почему Петр в русской одежде, если ратовал за европейскую? Почему на голове его лавровый венок — разве царь в таком ходил? Почему самодержец в усах? Фальконе, потрясенный, попытался при моем посредничестве (в качестве переводчика) объяснить ему, что одежда вовсе не русская и не древнеримская, а вообще условная; что в лавровых венках большинство героев на статуях; что великий властелин вправду носил усы. Но оратор не унимался: он сказал, что уже готова петиция от полтысячи дворян Петербурга с требованием запретить эту статую, а ее создателя выслать из России как мерзавца, покусившегося на святое. Вскоре полиция выяснила, что фамилия господина — Яковлев, он известный городской сумасшедший, выгнанный со службы за неадекватность и с тех пор поносящий все, что ни попадется ему под руку. Мы вздохнули с облегчением, но рано: стало известно мнение прокурора священного Синода, возмущенного тем, что Петр и его лошадь в два раза больше оригинала; и вообще как можно было доверять ваяние православного государя католику; пусть бы и католику, но вначале должен был получить благословение священного Синода. Мы не знали, как нам реагировать, если бы не письмо от Екатерины II. В нем она успокаивала мастера, говорила, что в целом памятник нашел одобрение в Петербурге, в том числе и в Академии художеств, знающие люди поддержали идею и ее воплощение, а на вздорные придирки обращать внимание глупо. После этой оценки нам сразу полегчало.
Кое-кто предлагал одеть Петра в латы, как на памятнике Растрелли. Фальконе возражал: Петр в жизни не носил лат, даже в бою, и потом в латах он бы выглядел только воином, а сейчас его фигура олицетворяет весь широкий спектр деятельности императора.
Некоторые считали, что величина головы не соответствует величине тела и ног в частности. Некоторые спрашивали, почему пальцы протянутой руки широко расставлены и не лучше ли их сомкнуть? И так далее.
Заглянул к нам Клод Мишель, у которого мы жили первое время в Петербурге. Обнял Фальконе как старого приятеля и сказал, что прежние недоразумения забыты, памятником он восхищен и сочтет за честь, если мы придем к нему отобедать. «Дети вас помнят, — говорил торговец фарфором, — и особенно вспоминает Симона. Добрые люди не должны сердиться друг на друга». Мы обещали не сердиться.
Посетили нашу мастерскую представители иностранных миссий, и недавно назначенный новый французский посол мсье Сабатье де Кабр (мсье Рокфора отозвали на родину) выразил Этьену полное свое одобрение увиденным, прежде всего за простоту и лаконизм в решении образа царя; говорил, что нигде в Европе нет другого такого же вдохновенного памятника. В общем, пролил бальзам на раны моего шефа.
В то же время Екатерина II создала комиссию по приемке модели памятника: разумеется, во главе с Бецким; а еще туда вошли портретист ее величества Дмитрий Левицкий и известный меценат, коллекционер живописи Александр Строганов. На одном из заседаний Фальконе предложил написать на монументе: Petro Primo Catharina Secunda — Петру Первому Екатерина Вторая. Это тоже было принято во внимание, и вердикт комиссии вынесен однозначный: памятник отливать и строить так, как задумал автор. Мы сияли от счастья.
А 30 мая к нам ввалился полупьяный Фонтен и на наше недоумение заплетающимся языком объявил, что сегодня утром он сделался отцом. Анна родила девочку. Мать и дитя в порядке. Александр на седьмом небе.
Мы его поздравили и расцеловали. А Филипп, превратившийся тем самым в номинального дедушку, отчего также был немало взволнован, быстро принес вино и рюмки, предложив выпить за здоровье новорожденной. Что мы и сделали. Вскоре слуга и прилично подгулявший новоявленный папаша удалились в ночь с целью продолжения празднества. Мы не видели их три дня.
А тем временем развернулись работы по постройке причалов — в Лахте, где Гром-камень надо было грузить на баржу, и вблизи Исаакиевского моста в Петербурге, где валун следовало сгружать.
В Лахте прокладывали подъезд к воде и монтировали пирс, что тянулся до глубины моря (забивали сваи, укрепляли балками), а покатое дно Невы около Сенатской площади следовало выровнять, приподнять, укрепить тоже сваями. Я ходила на набережную смотреть, как их забивают: на высокой треноге был подвешен многопудовый молот, и рабочие тянули его за веревки вверх, а потом резко отпускали, — падая, он и бил в сваю сверху. Уходила в грунт она медленно, напряжение людей выходило за всякие разумные пределы, и к тому же молот иногда срывался и калечил строителей (слава Богу, на моих глазах не случилось такого). Рядом, на площади, строили сарай-ангар для камня.
Между тем моряки на шлюпках рыскали по мелководью Финского залива с целью обнаружить более глубокие места, где и можно было проложить фарватер для баржи, ставили сигнальные буи и заметные вешки. А на верфи Адмиралтейства строили саму баржу. Вот ее примерные размеры: около 190 футов длины, около 70 ширины, высота — 11, а осадка с грузом предусматривалась не менее 7[7]. На воду ее спустили в августе 1770 года, отбуксировав затем к пристани в Лахте.
Адмирал Мордвинов по указу императрицы (при посредничестве Бецкого) предназначил для сопровождения груза парусные суда «Святой апостол Марк» и «Екатерина». Операция началась в конце августа.
Баржу затопили, а ее бортик разобрали, чтобы камень спокойно протащить на специальное помостье. Наконец-то валун возобновил движение по берегу, непосредственно к воде, все на тех же рельсах и шарах. А когда он оказался посреди баржи, воду из нее откачали, и она благополучно всплыла, всем являя чудо-камень на своем борту.
Операцией командовал капитан-лейтенант Лавров — предстояло проплыть от Лахты до Исаакия ровно 12 верст[8]. Опасались волнения волн и сильного ветра, но, как будто по воле Неба, море стояло тихое, ветер дул, но только в паруса кораблей сопровождения. Камень на барже, укрепленный со всех сторон балками, не спеша вошел в Невку, а потом и в Неву. На балконе Зимнего дворца показалась императрица и, увидев гранитного исполина, помахала ему платочком. В загустевших сумерках капитан-лейтенант Лавров доложил адмиралу Мордвинову о прибытии груза к Исаакиевской пристани.
7
Соответственно: 60 м, 20 м, 3 м, 2 м.
8
Около 13 км.