Страница 25 из 51
— Мэтр и я, мы теперь работаем над эскизом головы Петра, каждый порознь, чтобы выбрать потом лучший вариант.
Не дадите ли мне какой-нибудь совет? Очень меня обяжете, если заглянете в нашу мастерскую в самое ближайшее время.
Федор поклонился:
— Загляну непременно. Благодарен за честь, мадемуазель.
Так закончился этот дивный день.
А работы в Конной Лахте по зиме не только не прекратились, а наоборот, лишь ускорились. Почва на болоте промерзла, и по вырубленной просеке стало легче доставлять к месту будущей операции стройматериалы. Возводились казармы, избы, склады — для солдат и работников-землекопов, плотников, каменотесов. В то же самое время в Петербурге, в мастерских, где обычно отливали пушки и ядра к ним, начали изготавливать бронзовые шары и медные желоба для перемещения камня.
В первых числах марта (чуть ли не сразу после нашего избрания в академики) Фальконе умчался в Лахту, чтоб начать обтесывать камень. Дело в том, что валун по своей конфигурации находился вроде на боку — по сравнению с тем, как он должен был впоследствии встать под памятник; а поэтому представлялось разумным в этом положении обтесать его будущее основание, прежде чем скалу перевалят на транспортировочную платформу. И вначале дело шло отлично, по намеченному плану, но внезапно вмешался Бецкой: передал через де Ласкари, что императрица запрещает любые каменотесные работы до доставки валуна в Петербург. Слава Богу, что успели выровнять хотя бы будущее основание.
Вскоре была готова и платформа. Укрепили ее вбитыми в почву столбами, подвели брусья-рычаги для переворота скалы. Все приготовления были готовы к 12 марта, и почти 400 рабочих и солдат стали рычагами с одной стороны раскачивать и толкать бок валуна, а с другой — обеспечивать этому движению устойчивость. Понемногу камень встал на естественное ребро, замер и со всей своей мощи опрокинулся обтесанным основанием на платформу. Фальконе рассказывал, что земля при этом даже вздрогнула. Но переворот совершился благополучно — будущий пьедестал не раскололся, брусья выдержали его тяжесть, и никто из мастеровых не пострадал.
Впрочем, это было только начало. Предстояла следующая операция — по бокам платформы установить несколько рядов винтов-домкратов, чтобы приподнять камень на платформе над землей, а затем подвести под него рельсы с желобами и шарами. Это заняло еще полмесяца. Надо было спешить: в мае земля оттает, что создаст трудности по перемещению тяжелейшей махины. Фальконе дневал и ночевал в Лахте.
Я же непосредственно занялась головой Петра. И отсутствие Этьена этому благоприятствовало: не хотела лепить при нем, он меня нервировал. Нужно было максимальное сосредоточение, полное погружение в тему. Ни к одной своей работе я не подходила с такой серьезностью. Вместе с тем и сугубой серьезности в воплощении образа царя не хотелось. Я стремилась передать его душевный порыв, вдохновение, может быть, некоторое безумие, без которого немыслимы никакие великие дела; смелость, решительность во взгляде. Совмещение величавости и мальчишества. Словом, сделать его живым.
Пусть на самом деле был он слегка другой. Но художественный образ не есть слепок. Слепок мертв. Образ одухотворен.
Долго мучилась, делая графические наброски. И однажды ночью Петр мне приснился. Не живой, нет, в виде бюста. Вроде я его уже вылепила и стоит он на столе в мастерской — смотрит с вызовом, губы сложены в насмешливую улыбку, усики топорщатся, и огромные, чуть навыкате глаза. Я проснулась посреди ночи и, накинув на плечи шерстяную шаль, как была, в ночной рубашке, бросилась в мастерскую. Заготовка головы у меня уже стояла, оставалось придать лицу то заветное выражение, что пригрезилось мне во сне. Я работала при свечах одержимо, обо всем ином позабыв. А когда закончила, рухнула на скамейку без сил. За окном теплился рассвет. В полумраке на меня смотрел Петр. С некоторой дерзостью вроде спрашивал: «Ну, довольна?» Захотелось придать последний штрих — подошла к его голове и чуть-чуть подправила зрачки: сделала их не округлыми, а в форме сердечек. Стали воплощением моей любви — к Фальконе, к России, к Петру…
Больше добавить было нечего.
Я вернулась к себе в комнату и упала в кровать.
Первым голову увидел Фонтен, появившись в мастерской утром. И стоял перед бюстом озадаченный. А потом недоверчиво спросил:
— Это ты или мэтр?
Я ответила боязливо:
— Я…
Александр подошел, обнял крепко и поцеловал в щеку.
— Что, прилично? — посмотрела на него снизу вверх.
— Хм, «прилично»! Это гениально!
— Ладно, будет тебе смеяться.
— Я и не смеюсь. Ты сама не понимаешь, что сделала. Бог тобою руководил, истинно, что Бог!
— Ты считаешь, что получилось?
— Глупая, этим портретом ты вошла в историю. Ты великолепна, Колло. И не зря я тебя люблю.
— Те-те-те! — погрозила пальчиком я. — У тебя жена.
Мой приятель поморщил нос:
— То жена, а то ты. Совершенно разные вещи.
В тот же день в мастерскую на огонек заглянул Гордеев. Я его подвела к голове Петра. Посмотрев, Федор даже вздрогнул. И перекрестился. Прошептал:
— Натуральный Петр. Настоящий. Этот верно вздыбит вашего коня и помчится по Петербургу наводить порядок.
— Удался, значит?
— Ох, не то слово.
— Неужели без замечаний, пожеланий?
Он задумался. А потом ответил:
— Разве что одно. Чуть его состарить. Здесь, у вас, царь почти что вьюнош. Больно молодой. Надо чуть прибавить пухлости щекам и круги под глазами. Самую малость. Чтобы выглядел лет на сорок.
— Вероятно, да.
Наконец из Лахты вернулся Фальконе. Я дала ему отдохнуть с дороги, угостила ужином, уложила спать. И уже наутро повела в мастерскую — со словами, что закончила этюд головы. Шел он какой-то рассредоточенный, погруженный в себя, мысленно все еще находясь у Гром-камня. Подошел к Петру, бросил быстрый взгляд и замер. Неожиданно у него из глаз побежали слезы.
— Что, что? — испугалась я.
— Пресвятая Дева! — воскликнул мэтр. — Ты как будто бы прочла мои мысли. Именно таким я и видел русского царя. Видел, но не мог никак воплотить. — Обнял меня и поцеловал, измочив лицо слезами. — Девочка моя. Жизнь моя. Мы теперь с тобой едины во всем.
Не сдержавшись, я расплакалась тоже.
Так стояли мы и рыдали, обнявшись.
Два нелепых, вздорных человека, два француза посреди необъятной России…
В тот же день Этьен написал письмо императрице с просьбой разрешить показать ей голову Петра работы Колло. Двое суток спустя получил приглашение во дворец. Мы упаковали бюст в тряпки и картон, поместили в специально сколоченный ящик. Фальконе уехал в поданной карете. Я металась по дому, совершенно не находя себе места.
Мэтр возвратился счастливый, беззаботно-радостный. И поцеловал меня, даже не скинув шубу, запорошенную снегом. Произнес:
— Поздравляю, дорогая. Все прекрасно.
— Что она сказала?
— Что за эту работу назначает тебе пожизненную пенсию в десять тысяч ливров годовых.
Я от неожиданности даже села.
— Неужели? Не могу поверить. А тебе, Этьен?
Он скривил губы:
— Мне? Зачем? Мне вполне хватит гонорара за весь памятник. — Щелкнул пальцем мне по носу. — И вообще не думай. Главное — общая работа. Доведу большую модель к лету. Голову твою слегка увеличу — ведь она меньше по размерам, чем нужно. И Гордеев верно подметил — чуть состарю. Это уже детали. Основное сделано, одобрение Екатерины получено. Пусть Бецкой попробует помешать!
Но Бецкой был не так-то прост. Придирался к нам на каждом шагу.
Получила письмо от брата из Парижа. Вот что он писал:
«Дорогая сестричка, золотая моя Мари! Извини за мое долгое молчание, но оно вполне оправдано теми обстоятельствами, о которых я сейчас расскажу. Женушка моя, милая Луиза, в коей я души не чаю, оказалась беременна, и переносила тягость сию очень тяжело, мы боялись выкидыша, и последние три месяца не давали ей вставать с постели, наняли сиделку. Вечером 13 марта начались схватки, я стонал, как раненый зверь, и молил Бога о спасении матери и младенца; Бог услышал мои молитвы — в 3 часа утра 14 марта появился на свет замечательный мальчик, очень похожий на тебя. Состояние же Луизы было вначале непростое, потеряла много крови, но стараниями докторов постепенно все пришло в норму, и она уже выходит на улицу, чтобы прогуляться с маленьким в коляске. И на днях окрестили малыша — получил имя Марк. Поздравляю тебя — новоиспеченную тетушку!