Мадемуазель скульптор

Тем не менее общее веселье было испорчено. Вскоре Фальконе и я засобирались к себе (мэтр разрешил Филиппу остаться). Мы надели шубы и шапки, попрощались со всеми по-русски — троекратным поцелуем, наказали им больше не ругаться и вышли на улицу.

Ночь стояла ясная, морозная. Под ногами поскрипывал снег. Фонарей было мало, и горели они неярко.

— Настоящая русская зима, — произнес Этьен восхищенно. — Словно в сказке. Все-таки Россия — сказочная страна.

Я вдохнула морозный воздух.

— Да, какая-то первозданная. Европейской суеты нет. Люди проще.

— Будем вспоминать Петербург по-доброму. Вот закончу я большую модель, мастера-отливщики за год закончат свое дело, установим на площади, и, наверное, в семьдесят первом, самое позднее — семьдесят втором году возвратимся домой. Там уж заживем в свое удовольствие — без Бецких и де Ласкари.

— Дай-то Бог, — согласилась я.

Повернули на Невский и столкнулись с конным разъездом — офицером и драгуном, объезжавшими улицы. Поздоровались с нами по-русски, мы с ними тоже. Офицер сказал:

— Осторожнее с променадом, господа: нынче ночью тати промышляют. Трех уже словили.

— Мерси бьен, будем начеку.

И действительно — не успели мы подойти к нашему обиталищу, как дорогу нам заступили три зловещих мужика в укороченных тулупчиках, называемых русскими «полупердунчиками», и косматых шапках.

— Что вам надо? — с вызовом спросил Фальконе по-русски.

— О, хрянцуз, — догадался один из мужиков — очевидно, по акценту. — Значится, небедный. «Что нам надо»! Денежки давай, золотишко, камешки — и с мадамы тоже. Коль отдашь по-хорошему, так отпустим с миром.

— Да, да, — согласился мэтр и полез в карман.

Неожиданно выхватил ножик — тот, которым он счищал глину со шпателя, узкий, острый, больше похожий на плоское шило, — и мгновенно полоснул говорившего по лицу. А потом второго — по руке. Третий схватил Этьена за горло, но несильно, как-то вскользь, и поэтому тоже получил удар лезвием по бедру. Я пронзительно закричала, и на крики мои прискакал разъезд. Тут же, на наше счастье, появился из дома Алексей Игнатьевич, наш домоправитель, с фонарем в руке: «Что за шум, а драки нету?» — и помог патрулю вязать грабителей. Все прошли в дом, офицер записал наши показания, а мадам Петрова утирала при этом кровь, текшую у лиходеев из ран. Наконец, преступников увели, и у нас у всех вырвался выдох облегчения. Выпили чаю, а Петров и Фальконе — по стаканчику. Засиделись чуть ли не до пяти утра.

Мэтр проводил меня до моей комнаты и по-детски, в щеку, поцеловал на пороге. Я взглянула на него вопросительно. Он тряхнул прядями волос:

— Нет, нет, только не сегодня. Я чертовски устал. — И погладил меня по плечу. — Как прекрасно, что мы вместе. Я пропал бы один.

— Ты про то, что разъезд прискакал на мои крики?

— Да, конечно, но не только. Ты моя судьба, это ясно. — Наклонился и поцеловал мне руку. А потом сказал мягко: — Хочешь — вылепи голову Петра. Я согласен.

— Неужели?

— Мы с тобой одно целое. Делаем одно дело. И неважно, кто какую часть.

— Я благодарю за доверие, дорогой. И попробую. Может быть, получится.

Обнял меня и прижал к себе крепко. Мы поцеловались, но Этьен все равно не захотел посетить мою комнату. Повернулся и пошел к себе, только иногда вскидывая руку, рассуждая с самим собою о чем-то.

Церемония нашего избрания академиками состоялась 3 марта 1769 года. Было очень торжественно. Дамы в нарядных платьях, очень многие в париках, и мужчины в париках, разноцветных ярких камзолах. Фальконе без парика (он его терпеть не мог), волосы даже не напудрены. Темно-синий жюскор[4], бледно-синий жилет с бесчисленными пуговицами, кружева на сорочке и белый галстук, больше похожий на шейный платок. У меня — не слишком открытое атласное платье цвета бордо с пышными рукавами и высокая прическа «пуф о сантиман», очень модная в то время, с украшением из перышек и ниток жемчуга. Мы вошли в залу, где стояли античные статуи (разумеется, гипсовые слепки) и висело много картин на библейские темы. Нас пригласили сесть в кресла для гостей, справа от возвышения под балдахином, где располагалось не кресло, а блистал трон, очевидно, для монарших особ. Вице-президент Чекалевский суетился, наводил последний марафет. Ждали Бецкого.

Наконец, он вошел — сухопарый, подтянутый, в сером парике, весь напудренный и надушенный, чуть прихрамывая на левую ногу. Все поднялись, приветствуя его. Президент Академии быстро взошел на возвышение и уселся на трон. Милостиво кивнул. Все уселись тоже.

Чекалевский произнес небольшую речь о Фальконе и обо мне — о его и моих заслугах, характеризуя наши скулыпур-ные работы как великолепные произведения изобразительного искусства. Подчеркнул, что прибыли мы в Россию по желанию ее императорского величества и что государыня нам оказывает всяческое содействие. Посему предложил нас избрать академиками императорской Академии художеств. Публика снисходительно похлопала.

Членам Академии, что сидели отдельно, было роздано по два шара — белый и черный. По кивку Бецкого, каждый из них по очереди заходил за ширму, где стояли три ларца с круглыми прорезями: белый для белых шаров, черный для черных и внизу большой — для оставшихся. Заняло голосование минут двадцать. Первым вотировался Фальконе как мэтр и учитель. И когда все шары были вброшены, два служителя вынесли ларцы из-за ширмы. Чекалевский их открыл. Черный шар имелся только один. Гости зааплодировали бурно, а Этьен поднялся и раскланялся.

Началось голосование по моей персоне. Я сидела ни жива ни мертва, сердце колотилось отчаянно — и, казалось бы, отчего? — ну, не выберут меня в академики, что изменится в моей жизни? — тем не менее волновалась бешено. Снова вынесли из-за ширмы два ларца. Черных шаров не оказалось вовсе. Я не верила своему счастью. А собравшиеся хлопали и улыбались.

Генералу Бецкому подали бумаги — протоколы голосования — и перо с чернильницей. Он их подписал и, поднявшись, провозгласил нас с Этьеном избранными академиками.

Первым ответное слово произнес Фальконе. Говорил по-французски. Поблагодарив академиков за оказанную честь, заявил, что счастлив находиться в России и внести свой посильный вклад в русскую монументалистику; вскоре, заключил он, будет им закончена модель памятника Петру в натуральную величину, и просил всех желающих посетить нашу мастерскую, чтобы выразить свое мнение, замечания и пожелания.

Наконец позволили выступить и мне. Я сказала по-русски:

— Господа, мадам и мсье, господин Президент! Не могу передать вам радость мою. Только себе представьте: стать первой женщиной-академиком — первой и в России, и во Франции! Женщин-художниц вообще мало, а уж скульпторов вовсе нет. Тем почетнее для меня это звание. Для меня, девушки из парижских низов. Мой отец был простым башмачником. Уважаемым, талантливым, но ремесленником. Не хотел, чтобы я училась рисованию. Только после его кончины и стараниями мадам Дидро я попала в мастерскую мэтра Лемуана, а затем и к Фальконе. Им спасибо большое за отличную школу и за то, кем я стала. Вознеслась из сапожной мастерской в академики, в круг внимания русской императрицы. Обещаю не посрамить доверия — и ея величества, и вашего.

Может быть, я сказала на самом деле не так гладко и красиво, как сейчас написала, а тем более что владела русским не совсем еще свободно, но по сути передала верно. Все мне хлопали и кивали доброжелательно.

А потом состоялся торжественный обед в нашу честь, где Бецкой присутствовал только в самом начале, а затем, сославшись на важные дела во дворце, уехал. Без него стало непринужденнее и уютнее. Из предложенных русских блюд мне особенно понравилась сочная баранья котлетка с гречневой кашей. (Боже, я совсем становилась русской — полюбила рассыпчатую гречку!) На десерт давали кофе с бисквитами.

А в конце ко мне подошел скульптор Федор Гордеев — тот, что лепил для памятника Петра змею, — и, стесняясь, заикаясь, преподнес небольшую картину в золоченой рамке — мой портрет. Я расчувствовалась и, благодаря, попросила его разрешить мне обнять его по-братски. Он зарделся и сказал, что, наверное, в данных обстоятельствах вряд ли это уместно, и всего лишь поцеловал мне руку. Я сказала:

4

Жюскор — нечто среднее между пиджаком и сюртуком.