Мадемуазель скульптор

Я перевела. Фальконе спросил:

— Кто, Петр?

Крепостной отозвался:

— Нет, конь.

Фальконе рассмеялся, а Семен продолжил:

— Мы Петра Алексеича-то зреть не зрели, бо они почили в Бозе до нашего рождения. По рассказам стариков знаем. Посещали царь-то батюшка наши места. И на камешке том стояли.

Мало-помалу при моем и Петрове посредничестве удалось прояснить его легенду. Якобы много лет назад, воевали когда русские со шведами, проезжал Петр эту Лахту и увидел глыбу, торчащую из земли. Захотел подняться и осмотреть местность. Тут внезапно налетела гроза, гром гремел, молнии сверкали, и одна из них прямо-таки ударила в камень, на котором стоял император. И кусок камня отвалился. Но его величество не задело. Он перекрестился и сказал: «Бог меня бережет». И с тех пор население Лахты именует валун Гром-камнем.

Мэтр слушал, словно завороженный, бледный, и сказал потом:

— Пресвятая Дева, да ведь это знамение! Камень, на котором стоял Петр, должен быть постаментом Петру. Да еще название какое — Гром! Петр и есть гром и молния. Едем к де Ласкари!

И они помчались в Канцелярию от строений, где крестьянин снова изложил все, что знал про глыбу, а потом спросил, где и когда можно получить обещанные сто рублей. Де Ласкари ответил: «Все получишь сполна, я еще от себя добавлю, если камень твой к делу подойдет». Было решено, что назавтра утром он, Фальконе, Вешняков и несколько солдат сопровождения поспешат в Лахту.

Дальше знаю со слов мэтра.

Ехали около двух часов: по мосту через Неву, а затем вдоль Большой Невки мимо Крестовского острова. Вскоре по правую руку увидели озеро Лахтинский Разлив, где поблизости находилась мыза, поднесенная Екатериной II Григорию Орлову. Здесь де Ласкари спешился, а Этьен и Вешняков вылезли из брички, на которой тряслись. Углубились в лес — шли не менее полутора часов, если не больше, по каким-то тропкам, известным одному Вешнякову. Лес стоял дремучий, корабельный, кроны наполовину скрывали небо, под ногами хрустели сучья и опавшая хвоя. Фальконе размышлял с тревогой: даже если камень удачный, как его достать из этой чащобы? Как перевезти к берегу? А потом — на каком судне переправить до центра города?

При дальнейшей ходьбе почва начала хлюпать — началось болото. «Скоро еще?» — раздраженно спросил де Ласкари, совершенно изгваздавший сапоги. «Туточки, мы пришли ужо», — отвечал крестьянин. И действительно: взору их отрылось обширное пространство посреди болота; весь во мху, покрытый травой, возвышался неимоверных размеров валун, видимо, вполовину вросший в землю. Он превосходил размерами камень из Кронштадта раза в полтора. Был намного больше, чем требовалось для памятника, и к тому же округлой формы — а у монумента пьедестал предполагался в виде волны; значит, предстояли камнетесные работы. Но обтесывать — лучше, чем наращивать из нескольких составляющих. И к тому же первичную обработку можно было бы сделать прямо в лесу, облегчив тем самым задачу по транспортировке к заливу.

— Ну, что скажете? — обратился де Ласкари к ваятелю.

Фальконе проговорил:

— Лучше и представить нельзя. Никаких иных вариантов не требуется. Эта глыба нам ниспослана небесами.

— Закавыка одна: как ее отсюда выудить?

— Ох, подумать страшно!

Сели, перекусили, перекурили, стали рассуждать. Ну, допустим, это болотце осушить не проблема — не такое оно обширное. Обкопаем камень до основания, чтобы сдвинуть с места. Просеку прорубим в лесу. А потом, потом? Чем толкать? Как тащить? Сколько потребуется сил и средств?

Адъютант Бецкого сказал:

— Что пугаться зряшно? Дело сделано: камень мы нашли. Завтра же с утра доложу шефу. Видимо, генерал сам захочет узреть воочию. Если он одобрит, то доложит императрице. И они совместно напишут указ о работах по пьедесталу. Выделят средства. Бросим клич механикам, инженерам… Премию объявим — кто придумает машину по перевозке камня, тот получит, не знаю, десять тысяч.

Тут проклюнулся Вешняков:

— Я, конечно, извиняюсь, но несправедливо зело: мне, известно, сто, а ему, значит, десять тысяч?

Шевалье оскалился:

— Ты, дурак, не равняй, пожалуй. Указать на камень — одно, а доставить его на место — абсолютно другое. Впрочем, если изобретешь нужную машину и ее построят, может быть, и сам получишь прибавку.

Уязвленный крестьянин замолчал.

Фальконе вернулся домой уже затемно. От усталости еле держался на ногах. Только произнес:

— Уж не знаю, радоваться находке или нет. Замечательный валун, уникальный. Но доставить его сюда — все равно что построить пирамиду в Египте. Голова трещит! — Выпив стакан вина, он отправился в свою комнату и упал на кровать, как подкошенный.

Свадьбу Александр сыграл осенью. Оба новобрачных были католики (мсье Вернон покойный обратил в католичество и Наталью Степановну и затем по нашим же канонам окрестил дочку). Католический приход Святой Екатерины Александрийской был основан в Петербурге еще при Петре, а его племянница, Анна Иоанновна, разрешила возведение храма на Невском проспекте. Но при нас это здание стояло еще не достроенным, и молебны проходили в зале дома по соседству. Службы вел настоятель отец Жером, близорукий господин лет пятидесяти пяти, иссиня выбритый, с тихим, вкрадчивым голосом. Я исповедовалась у него не единожды. Спрашивал так: «Ты грешна ли, дочь моя?» Я отвечала утвердительно: да, живу с мужчиной, с ним не будучи в браке. «Это тяжкий грех, — соглашался священник. — Надо обвенчаться». — «Обвенчаемся, как только сможем». — «Нет, тянуть нельзя, погрязая во грехе все больше и больше. А появятся детки? Незаконнорожденные?» Возразить было нечего. И отец Жером отпускал грехи, взяв с меня слово, что пойдем под венец. А поскольку под венец мы не шли, каждая новая исповедь повторяла предыдущую.

Но зато у Фонтена все произошло замечательно: воскресенье, 11 сентября, выдалось безоблачное, теплое — то, что русские называют «бабьим летом». Приглашенных было не очень много — человек пятнадцать. Все красиво одетые, напудренные, надушенные. Но, конечно, невеста и жених первым номером — Александр в темно-синем камзоле и массивных туфлях с пряжкой, а его Аннушка в белом кринолине и ажурной диадеме. Так как отца у нее не было, проводить молодую к алтарю поручили Фальконе. Новобрачным поставили две скамеечки возле ног настоятеля, и они уселись к нам спиной, а к нему лицом, как два птенчика. Настоятель произнес проповедь. И затем по канону спросил, нет ли у кого сведений, препятствующих ко вступлению в брак сих рабов Божьих. Сведений ни у кого не было. Я на бархатной подушечке вынесла венчальные кольца. Молодые ими обменялись, после чего стали мужем и женой и скрепили этот акт поцелуем. Мы остались довольны.

Стол накрыли в бывшем дворце Елизаветы Петровны прямо во дворе, так как погода позволяла, а строительство театра по соседству в воскресенье не шло. Было много тостов и пожеланий. Натали Вернон умиленно плакала. Сбоку играл лирические мелодии струнный квартет, нанятый Филиппом. Во второй половине празднества многие танцевали, в том числе и я с Фальконе. Он сказал мечтательно:

— Вероятно, и мы так поженимся когда-нибудь…

— Неужели? — вырвалось у меня. — Ты решишься?

— Дело не в решимости. — Мэтр вздохнул. — Просто памятник занимает нынче все мои мысли. Доведу до ума, и потом сразу под венец.

— А ребенок пусть пока рождается незаконным?

— Да, ребенок, ребенок, — вспомнил скульптор. — Я, конечно, ребенку рад, это дар Божий, но теперь, честно говоря, так не вовремя… Ну, посмотрим, посмотрим. Не печалься, дорогая Мари. Ты же знаешь меня. Я человек честный, не оставлю тебя ни с чем, да еще и с младенцем на руках. Просто потерпи. Все в свое время.

— Хорошо, потерплю, пока есть силы.

Что я могла еще сказать? Я любила его больше жизни. И готова была смириться со всеми чудачествами гения.

Свадьба закончилась на веселой ноте, новобрачные отбыли на Большую Морскую, а мадам Вернон осталась переночевать у Филиппа. Гости расходились сытые, пьяные и довольные. Только я всплакнула в темноте, лежа поздно ночью у себя в комнате. Чувствовала счастье и несчастье одновременно. Да бывает ли вообще идеальное счастье — без тревог, без грусти? Даже в самые счастливые дни понимаешь, что твоя радость и твоя удача суть конечны, что и сам ты конечен, и конечность твоего бытия вызывает страх. Да, душа бессмертна, но зато тело бренно. Сердце — это часть тела, и оно болит в ожидании остановки.