Страница 79 из 95
Сохранилось довольно много свидетельств западных авторов — дипломатов, ученых, литераторов, журналистов — о встречах с Победоносцевым, и красной нитью через эти отзывы проходит удивление, даже шок от контраста между расхожим образом обер-прокурора, существовавшим в то время в западной печати, и впечатлениями при личных встречах. «В английских газетах, — вспоминал посланник Соединенных Штатов в России в 1892–1894 годах Э. Д. Уайт, — Победоносцева описывали каким-то Торквемадой XIX века, а между тем я в нем нашел любезного, приветливого ученого, горячо откликавшегося на все явления общественности»{518}. Схожим образом отзывался о российском консерваторе литератор и дипломат Э. М. де Вогюэ, в течение долгого времени служивший секретарем французского посольства в России. Француза поразили необычные литературные вкусы высокопоставленного сановника — его увлечение английскими поэтами-романтиками П. Б. Шелли, Р. Браунингом, А. Ч. Суинберном. «Во время первой нашей встречи, — вспоминал Вогюэ, — настроенный против него ходившими о нем легендами, я был ошеломлен, услышав отзывы о его любимых авторах, высказанные с величайшим жаром, отражающим свободу его духа»{519}. Уайт был удивлен, узнав об интересе русского вельможи к американским литераторам того времени: поэту Дж. Р. Лоуэллу, прозаику Н. Готорну, философу Р. У. Эмерсону.
Отмечая широкую образованность Победоносцева, его иностранные собеседники в некоторых случаях мысленно пытались встать на его точку зрения в политических вопросах, проникнуть в суть его воззрений, отчасти признавая его правоту. Так, Уайт в своих мемуарах воспроизвел систему аргументов, при помощи которых Победоносцев обосновывал поддержание в России системы религиозных ограничений для иноверных исповеданий: на переломных этапах истории эти исповедания могут выступить фактором дезинтеграции единого государства; русский народ нуждается в опеке правительства, он не выдержит открытого столкновения с пропагандой иноверия и т. д. По словам Уайта, жесткая борьба обер-прокурора против неправославных исповеданий была обусловлена сугубо политическими причинами, он никогда не отзывался негативно о собственно религиозной стороне разных вероучений. Американский дипломат отвергал сыпавшиеся на главу духовного ведомства упреки в лицемерии, стремлении использовать набожность как орудие политической борьбы. По мнению Уайта, все внешние и даже подчас демонстративные проявления благочестия в поведении российского консерватора опирались на глубокое религиозное чувство. Проявлением этого чувства были, в частности, искренний интерес обер-прокурора к церковному искусству и, по мнению дипломата, тонкое понимание сановником его духовных основ. Во время встреч с иностранцами, в частности с Уайтом, он подробно разъяснял им религиозный, символический смысл тех или иных аспектов православной гимнографии, обсуждал с ними выдающиеся образцы церковной живописи и архитектуры.
Одобрительно отзывались о различных аспектах взглядов и деятельности Победоносцева и другие западные современники. Так, по мнению де Вогюэ, обер-прокурор, являясь безусловным консерватором в политике, в то же время в силу своей интеллектуальной пытливости, чуткости ко всему новому в художественно-литературной сфере выступал либералом в старинном, неполитическом смысле этого слова. О религиозности обер-прокурора с одобрением писал посол Франции в России в 1903–1908 годах Морис Бомпар{520}.
Однако даже положительные отзывы иностранцев о Победоносцеве сопровождались серьезными оговорками, демонстрировавшими неоднозначность восприятия этой фигуры на Западе. Безусловно, европейские авторы не могли согласиться с уничижительными оценками, даваемыми Победоносцевым парламентской демократии, не могли признать и обоснованность религиозных гонений в России, какими бы аргументами обер-прокурор ни оправдывал их необходимость. Показательно, что даже Уайт, в целом очень благожелательно относившийся к российскому сановнику, закончил свои воспоминания о нем резким протестом против преследования религиозных меньшинств в России и указал (уже после начала первой русской революции), что Победоносцев был в числе тех, кто «довел русскую правительственную политику до разрушения»{521}.
Де Вогюэ, переходя от личных благожелательных впечатлений от общения с Победоносцевым к анализу его политических взглядов, фактически высказался против аргументов, обосновывавших его консервативную политику. Для француза, в частности, был неприемлем излюбленный тезис обер-прокурора о сходстве целей революционеров и либералов. Напротив, доказывал де Вогюэ, именно революционеры своими покушениями в начале 1880-х годов сорвали поворот правительственной политики в либеральное русло, вследствие чего к власти пришли консерваторы. Последние же своей жесткой политикой постоянно подпитывали недовольство в обществе и создавали возможность для деятельности революционеров. Бомпар отмечал, что на исповедуемой российским сановником идее тотальной испорченности человека, преобладания в нем злого начала нельзя строить управление государством.
Эти и другие отзывы свидетельствовали, что Победоносцеву, при всём старании, не удалось преодолеть разрыв, отделявший его от западных современников. Понятно, что во взаимоотношениях с русским обществом у обер-прокурора возникало еще больше противоречий, причем эти противоречия, постепенно накапливаясь, неизбежно должны были выйти на поверхность сразу же после начала в России серьезных социально-политических потрясений. Такой момент наступил в начале XX века, в преддверии и сразу после начала первой русской революции.
Угасание
В феврале 1905 года первоприсутствующий в Синоде митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) в ответ на запрос председателя Комитета министров С. Ю. Витте направил ему записку «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви». Записка стала отправной точкой церковных реформ и во многом запустила процесс, в октябре того же года приведший к отставке Победоносцева с поста обер-прокурора. В документе, подготовленном митрополитом Антонием при содействии ректора Санкт-Петербургской духовной академии архимандрита Сергия (Страгородского), ставился вопрос о проведении в Церкви преобразований, многие из которых еще во второй половине XIX века обсуждались славянофилами и вызвали резкую отповедь Победоносцева. Среди предлагаемых мер были децентрализация системы церковного управления с повышением роли приходов, расширение общественных прав духовенства, введение мирян в состав епархиальных съездов. Главное же — авторы записки били в самую сердцевину обер-прокурорского влияния, считая необходимым устранить постоянную опеку светской власти над религиозной сферой, которая «лишает Церковь самостоятельности и инициативы и, ограничивая область ее ведения почти одним богослужением и исправлением треб, делает ее голос совсем неслышным ни в частной, ни в общественной жизни»{522}.
Появление записки, оказавшейся для обер-прокурора во многом неожиданной, стало для него тяжелым ударом. Ведущие иерархи Церкви, по сути, члены ее руководства, фактически заявили о провале курса, проводимого Победоносцевым в течение двадцати пяти лет его обер-прокурорства, причем обратились к одному из высших государственных сановников через голову главы духовного ведомства, что было вопиющим нарушением сложившихся к тому времени бюрократических правил и явно свидетельствовало о подрыве основ субординации в церковном ведомстве. Наконец, оказавшийся в центре бунта митрополит Антоний долгие годы был близок к Победоносцеву и многим ему обязан, делал карьеру благодаря его покровительству, тесно сотрудничал с его супругой на поприще руководства Свято-Владимирской школой.