Победоносцев. Русский Торквемада

Однако памфлетно-карикатурный подход всё же оказывался недостаточным для понимания личности Победоносцева. Общество так или иначе ощущало, что за начинаниями обер-прокурора стояло нечто большее, чем примитивно полицейские соображения, сознавало, что обычные обличения не помогут адекватно осмыслить то, что произошло в стране за 25 лет, связанных с политическим влиянием консервативного сановника. Наиболее проницательные современники не просто критиковали Победоносцева, а предлагали разгадку явлений, связанных с его деятельностью. Подобные искания отразились как в публицистических сочинениях, так и в художественных произведениях.

Обер-прокурор представал фигурой неоднозначной в первую очередь потому, что в своих действиях, как было ясно даже его оппонентам, руководствовался определенной идеологией, ставил перед собой некую сверхзадачу — пусть даже обосновывавшие ее идеи были совершенно неприемлемы для значительной части русского общества. «Выдающийся ученый и мыслитель Константин Петрович Победоносцев, — писал известный литературовед С. А. Венгеров, — занимает в рядах представителей нашего бюрократического строя совсем особое место… По уму, знаниям и дарованиям Победоносцев был головою выше всех бюрократов наших…. первый из русских бюрократов создал целую стройную теорию застоя и возвел в перл создания всё то, что исключает Россию из семьи культурных народов»{512}. Этим он отличался от «обычных», пусть и высокопоставленных чиновников, которые, выступая против расширения общественных свобод, просто защищали власть ради власти. Наличие в деятельности обер-прокурора идеологической и даже интеллектуальной составляющей, по мнению многих современников, как раз и давало ему возможность оказывать столь сильное влияние на русское общество, в целом не сводившееся к полицейским репрессиям и принуждению. «По его воле, — писал автор одного из посвященных обер-прокурору некрологов, — мы неуклонно шли назад, хотя все чувствовали необходимость идти вперед. Победоносцева считали злым гением России, но его логике, точно загипнотизированные, подчинялись все — и те, которые от него нисколько не зависели»{513}.

Если обратиться к художественному осмыслению подобных настроений, то стоит вновь вспомнить поэму Блока. Обер-прокурор предстает в ней не как воплощение примитивного насилия, а как фигура значительно более сложная: «волшебник», «колдун», который сумел подчинить своей власти «красавицу»-Россию с помощью магических, сверхъестественных свойств, которыми был наделен. Он очертил Россию «дивным кругом», «заглянув ей в очи стеклянным взором колдуна», сумел усыпить ее «под умный говор сказки чудной». Россия под властью Победоносцева не умерла, но погрузилась в некий гипнотический транс: «затуманилась она, заспав надежды, думы, страсти». Мотив засыпания, неподвижности, оцепенения, часто встречающийся и в публицистических отзывах об обер-прокуроре, и в рамках художественного осмысления его образа, безусловно, был навеян и его собственными сочинениями — теми их пассажами, которые воспринимались как идеологические манифесты самого Победоносцева и едва ли не всей самодержавной государственности. Многим читателям запомнилось то место в «Московском сборнике», где воспевалась «натуральная земляная сила инерции», которую «близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью»{514}. Безусловно, на пороге XX века мало кто из мыслителей осмелился бы выступить с подобными заявлениями, воспринимавшимися тогда как гимн полной неподвижности. Однако уже то, что консервативный сановник не побоялся обнародовать свою точку зрения, несмотря на ее явную непопулярность, если и не вызывало уважение к обер-прокурору, то по крайней мере привлекало к нему внимание.

Необычайная настойчивость и упорство в отстаивании своих взглядов на протяжении многих десятилетий — качества, в начале XX века уже нечасто встречавшиеся у высокопоставленных чиновников, — также вызывали интерес к Победоносцеву. «Все знали его за человека, абсолютно неподкупного ничем: ни деньгами, ни властью, ни честолюбием, — писал автор одного из некрологов. — Он знал только «идею», которой и служил до гробовой доски»{515}. В свете подобных представлений обер-прокурор, как ни парадоксально, для некоторых современников являлся воплощением не только слабости, старческого умирания и немощи, но и силы. У Блока Победоносцев властвует над Россией «рукой железной». В глазах некоторых литераторов-символистов обер-прокурор становился едва ли не самым ярким примером того типа «сильной личности», который играл столь большую роль в культуре Серебряного века. Так, в разговоре с издателем М. В. Сабашниковым Д. С. Мережковский, несомненно, по политическим взглядам далекий от главы духовного ведомства, называл его «эстетически и психологически ценным по своей силе явлением в нашем поразительном безлюдии», особенно важным при «бедности нашей в крупных характерах»{516}. Эти и другие замечания, свидетельствовавшие о неоднозначности восприятия личности обер-прокурора на рубеже веков, способствовали созданию сложного, противоречивого «образа Победоносцева», который занял значительное место в сознании современников, повлиял на последующие исторические исследования и стал неотъемлемой частью истории русской культуры предреволюционных десятилетий.

Западноевропейские современники, принадлежавшие к иным культуре и общественной среде, подмечали существенные детали личности Победоносцева, оставшиеся незамеченными соотечественниками. Само по себе внимание иностранцев к Константину Петровичу было важным и в определенной степени закономерным явлением общественно-политической и культурной жизни 1890-х годов: оно отражало, с одной стороны, усилившийся на Западе интерес к России, стремление разобраться в особенностях ее общественно-политического уклада и идейной жизни, с другой — всё еще бытовавшие представления о всемогуществе обер-прокурора. Своеобразная европейская «популярность» Победоносцева, безусловно, объяснялась и его активной публицистической деятельностью, изданием на Западе его сочинений, в первую очередь «Московского сборника». Совершенно необычное, интриговавшее иностранцев совмещение разных ипостасей — воспитатель двух царей, «серый кардинал» государственной политики, глава церковного ведомства, идеолог самодержавия — создавало впечатление, что, обратившись к Победоносцеву, можно получить ответ сразу на все интересовавшие западную публику вопросы: о «тайне русской души», причинах необычайной прочности самодержавной формы правления в России, о роли православия в жизни Русского государства и народа и т. п.

Интерес европейских современников к обер-прокурору поддерживался во многом его же усилиями. Победоносцев никогда не отказывался от контактов с западными журналистами, дипломатами, государственными и общественными деятелями, а порой и напрашивался на общение с ними. В письмах друзьям он любил пожаловаться, как много хлопот и неудобств доставляют ему эти встречи, якобы вовсе не желанные: «…так называемая европейская известность газетная тяготеет на мне, и рад бы я ее свалить с себя»{517}. Однако в этих сетованиях велика была доля лукавства. Громко декларируя неприязнь к Западу, обер-прокурор очень пристально следил за появлением в тамошней печати оценок, даваемых ему и его сочинениям общественным мнением европейских стран. Кроме того, встречи с иностранцами он, как отмечалось выше, считал важным способом воздействия на европейские общественные круги, средством внушения им «правильных» суждений и оценок.