Страница 75 из 95
Значительный резонанс книга получила и за рубежом. Она была переведена на французский, немецкий (два издания), английский, сербский, чешский, польский языки, вызвала оживленную дискуссию в периодической печати и поток писем западных читателей Победоносцеву.
Сама структура «Московского сборника», последовательно, по главам, рассматривавшего фундаментальные вопросы государственного и общественного устройства, наводила читателя на мысль, что перед ним действительно нечто вроде катехизиса — сборник правил, всеобъемлющее руководство, которому государственные мужи должны следовать в делах управления. На страницах сборника критиковалась парламентская демократия как форма государственного строя, рассматривались вопросы взаимоотношений государства с Церковью, Церкви с обществом, организации народного образования, роль периодической печати и суда присяжных. Автор-издатель рассуждал о возможностях человеческого разума, пределах волевого вмешательства в исторически сложившийся общественный уклад; давал оценку свойствам человеческой природы, роли личности в истории и др. Сама манера подачи материала — «интимные и несколько импрессионистские заметки» (В. В. Ведерников) — казалась необычной и в глазах многих современников свидетельствовала об искренности автора, позволяла ему в общественной атмосфере XIX — начала XX века быстрее найти путь к читателю. «Это как бы листки записной книжки… — писал о «Московском сборнике» один из самых проницательных его критиков В. В. Розанов. — Все страницы одушевлены и чистосердечны именно как страницы дневника. Невозможно читать эту книгу и не заражаться ею»{494}.
Еще одной особенностью сборника, которую сразу заметили современники, было отсутствие четко сформулированного идеала — по крайней мере в политической сфере. Жестко критикуя утверждавшиеся в это время на Западе институты представительной демократии и давая ссылки общего плана на благодетельность самодержавия, обер-прокурор, по сути, уходил от ответа на вопрос, в каких конкретных формах должна была воплощаться рекомендуемая им система управления, как бы предлагая каждому читателю, познакомившись с материалами сборника, самому сформулировать такой ответ. Порой Победоносцев прямо указывал на это — в частности в отзывах на рецензии, посвященные «Московскому сборнику». «Как же не понять, где положительное, — писал он Рачинскому по поводу рецензии, принадлежавшей перу известного консервативного публициста Б. В. Никольского, — оно в коренных, известных идеях веры и разума»{495}.
И в «Московском сборнике», и в иных публикациях консервативный сановник предпочитал уходить от подробного теоретического разбора явлений, которые считал основополагающими для общественной и государственной жизни, в частности, самодержавной формы правления. Будучи глубоко убежден, что фундаментальные начала человеческого бытия вообще не подвластны рациональному осмыслению, Победоносцев считал бесполезным и опасным втискивать их в рамки той или иной теоретической конструкции, поскольку реальную сложность этих явлений всё равно не охватит ни одна теория. Подобную позицию он занял еще в 1860—1870-е годы и остался верен ей до конца своей политической карьеры. «Есть предметы, — писал он в 1874 году И. С. Аксакову, — которые — может быть, до некоторого времени — поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не чертят искусственной формулы. Всякая формула дает им ложный вид и — прибавлю — дает повод, с той или с другой стороны — к задним мыслям и недоразумениям»{496}.
Такой основанный на «непосредственных ощущениях» подход Победоносцев считал принципиально важным для себя, но при этом надеялся, что «Московский сборник» не просто привлечет внимание общества, но и станет предметом обсуждения. Собственно, в этом и должно было выражаться то влияние книги на общественное мнение, на которое Победоносцев рассчитывал. Бывший профессор, видимо, искренне верил, что российские читатели, познакомившись с ранее неизвестными им темными сторонами демократии и узнав, что эти темные стороны критикуются самими западными авторами, по-новому оценят достоинства и недостатки различных форм правления. «Наша молодежь, — писал он Тихомирову, — к несчастью, питается одной русской дребеденью и потому, гоняясь за призраками правды, воображает, что там, где парламент, не может быть ни негодных министров, ни взяточничества, ни фаворитизма, а у нас только есть. Увы!»
Будучи убежден в неоспоримости этих и других представленных в «Московском сборнике» аргументов против парламентаризма, сановный публицист внимательно отслеживал все отзывы на свое издание, считая, что они «очень любопытны и поучительны». «Невежество наших либералов всколыхнулось, — писал он по этому поводу Тихомирову, — умнейшие из них молчат, а прочие — кто в лес, кто по дрова — точно встретили какого-то дикого и странного зверя»{497}. Правда, и в 1890-е годы, и позже раздавались жалобы либеральных журналистов, что Победоносцев посредством цензурных стеснений ограничивал обсуждение своей книги. Однако, учитывая приведенные выше высказывания обер-прокурора, можно полагать, что вряд ли он сам отдавал подобные распоряжения. Если такие случаи и были, то, скорее всего, имело место «усердие не по разуму» кого-то из его подчиненных.
Высокий ранг сановного публициста, легенды, окутывавшие его личность, широта затронутых в «Сборнике» вопросов, необычная форма подачи материала, широкое использование западных источников — всё это привлекло к изданию интерес читателей, причем на Западе интерес этот был выражен даже ярче, чем в России. В личном фонде обер-прокурора, хранящемся в Российской государственной библиотеке, отложилось множество отзывов о «Сборнике» на английском, французском, немецком и чешском языках, которые собирал сам Победоносцев. Зарубежные авторы, изучавшие это издание, пытались найти на его страницах ключ к разгадке извечных тайн русской души, постичь корни русской самобытности и причины отличия России от Европы, в частности, понять, почему самодержавная форма правления, от которой давно отказались западные страны, продолжала существовать в России. Книгу Победоносцева, писала лондонская «Таймс», «должен тщательно изучить всякий, кто желает основательно осмыслить подоплеку распространенных в России течений религиозной и политической мысли». В целом «Московский сборник» был принят на Западе благожелательно. Авторы консервативного толка выражали согласие с российским сановником по целому ряду вопросов, и даже те, кто не разделял воззрений обер-прокурора, признавали, что он — человек убежденный, отстаивающий свою позицию по принципиальным соображениям. «Думаем, — писала английская «Дейли грэфик», — что вряд ли кто-либо из англичан, читая книгу Победоносцева, не почувствует уважения к учености, богатым дарованиям и, прежде всего, глубокой искренности этого выдающегося защитника российского самодержавия»{498}.
Безусловно, выход в свет «Московского сборника» вызвал взрыв энтузиазма и у большинства российских консерваторов, поспешивших дать ему самые лестные оценки. «Русский вестник» назвал его «без преувеличения… драгоценным сокровищем, о котором нельзя достаточно наговориться». Наиболее проницательные из консерваторов поняли суть задачи, которую поставил себе Победоносцев: подвергнуть критике западные политические порядки устами западных же авторов, снабдить своих сторонников аргументами в полемике против парламентского строя, — и поспешили заявить, что эта задача была успешно решена. «Эта книга — революционный манифест в области культуры, — заявил Б. В. Никольский. — Она предлагает не судить, а обороняться и гнать обратно мутные волны господствующих у нас учений. Русский ум вооружается в ней по всей западной границе»{499}. Был и еще ряд отзывов в консервативной печати, написанных в столь же возвышенных тонах. Однако оказать желаемое воздействие на российское и западное общественное сознание Победоносцев так и не смог.