Страница 66 из 91
«Впервые страна приобщилась к настоящей политике: толпы сограждан встречали нас у Спасских ворот, — ждали, когда мы пойдем с заседания, чтобы что-нибудь рассказать, посоветовать — и мы узнали страну в лицо. На этом съезде было немало хорошего, и я благодарен судьбе за то, что мог это видеть, слышать и присутствовать при тех событиях. Лично я ни разу на съезде не выступил, но не жалею об этом. На трибуну не рвался — просто не хотел становиться в очередь к микрофону».
«Мы с Граниным познакомились на первом Съезде народных депутатов СССР. Как многие ученые (я работал тогда физиком-электронщиком), я читал его книги, относился к нему с большим уважением. Думаю, он тоже почувствовал ко мне симпатию, некое родство душ, поскольку скоро пригласил к себе домой. Первым, что бросилось в глаза, были гимнастические кольца в прихожей, запечатленные на известной фотографии Юрия Роста. На кольцах этих Даниил Александрович регулярно подтягивался, хотя ему уже исполнилось семьдесят…
На Съезде кипели страсти, я тоже активно окунулся в работу над новыми законами. Многие представители интеллигенции внезапно ощутили вкус к политике, к публичным выступлениям — хорошо помню неистового Ролана Быкова… Гранин вел себя иначе: ни разу не выступал с трибуны, почти не участвовал в прениях. Сказывалась его всегдашняя осторожность, нежелание рубить сплеча, опасение, что неправильно поймут. При этом он живо интересовался всем происходящим на Съезде, всеми перипетиями политической борьбы. Не будучи членом Верховного Совета, а потому и не участвуя в ежедневной работе, он всякий раз расспрашивал меня о том, что случилось за день. Симпатизировал реформаторам, сторонникам новых подходов, но и тут предлагал действовать осторожно, постепенно, боясь именно того, что случилось потом — обвального распада государства…
После того как Советского Союза не стало, депутатский корпус в 1992 году был распущен. Возникла идея сформировать из бывших депутатов СССР Конгресс интеллигенции, общественную организацию, которая давала бы советы новой российской власти. Гранин эту идею поддержал, но так сложилось, что кроме первого организационного заседания Конгресс больше не собирался. Мы долго обсуждали вопрос о том, что же такое интеллигенция, и здесь Даниил Александрович был достаточно активен. Хотя он, может быть, раньше других понял — никакого влияния на происходящее в сложившейся обстановке Конгресс иметь не будет».
«У ворот Кремля и у гостиницы «Россия» стояли группы попеременно с плакатами «Долой КПСС!», «Долой депутатов СССР!», «Защитим Горбачева!», «Верховный совет в отставку!».
На другой день — «Долой Горбачева!», «Долой центральное правительство!», «Защитим КПСС!», «В отставку!» — кричали нам при выходе у Спасской башни. Толпа большая, человек в триста. Депутаты боялись выходить. Им свистели, улюлюкали. А на следующий день кричали: «Не поддавайтесь!» В большинстве бабы, явно нанятые. Кто-то им давал флаги, лозунги, кто-то дирижировал».
«Не так давно на партактиве одного из подразделений КГБ под гром аплодисментов осуждали Рыбакова, Шатрова, Гранина как отщепенцев, превозносящих предателей и ползучую контрреволюцию».
«Мы ехали с Николаем Губенко (тогда он был министром культуры СССР) на концерт памяти Моцарта. По дороге он сетует: на юбилее Грановитой палаты не было ни Горбачева — отказался, не в настроении, — ни Ельцина — уехал на охоту. Не было их и на концертах под управлением великого Абадо. Оркестр и дирижера прислали нам в подарок немцы, чтобы чем-то порадовать бедных русских. Подарок, конечно, хорош. Губенко рассказывает и одновременно пытается из машины дозвониться до канцелярии Горбачева, потом еще до кого-то, потом до своих замов, которые ждут его распоряжений. Вот так решаются какие-то судьбы культурной жизни. Роскошные машины, спецсвязь, власть, и в то же время понимаешь, что никому дела нет до культуры. Сколько их перебывало на его месте — хороших и разных, ни у кого не получалось не потому, что неспособные, а потому, что до нее никому нет дела, ни до Абадо, ни до Грановитой палаты».
«Его можно было назвать Михаил-отступник. Это почти предательство. Мягкое, безмолвное… Так было с партией. Генеральный секретарь, он, когда стало совсем опасно и раздался грозный запрет Ельцина, когда престиж партии упал в России, затем на Украине, в Грузии, когда массовый выход из партии привел к параличу райкомов, невнятно пробормотав об отставке, исчез. Он как бы растворился. Президент остался, а генсека не стало. Миллионы ушли из партии, но миллионы оставались. И среди них убежденные коммунисты. Руководители их бросили. Одни сбежали, другие перешли к победителям, третьи сели в тюрьму как путчисты. Но оставался Генеральный. От него ждали слова. Что он скажет им всем, продолжающим верить, готовым стоять до конца гвардейцам партии? Не было слова. Оратор, мастер слов, обещаний, увещеваний скрылся с черного хода. <…>
Давно уже симпатии к Горбачеву померкли. Все больше фактов двусмысленной его уклончивости, не мужского поведения ложились на ту, другую чашу весов.
Исторические заслуги, наверное, остались и останутся. Но тем обиднее последки. Начало трудное, а конец мудрен, как говорится, конец дело венчает, а конец-то получается жалкий.
Написал огромную книгу воспоминаний — и там увильнул, ни в чем не признался».
«— Даниил Александрович, чем вам больше всего запомнился август 1991 года?
— Тем, как держал себя Анатолий Собчак! Особенно когда положение еще не определилось, когда было не ясно, сколько ГКЧП пробудет у власти, что будет с Горбачевым. На второй день путча он собрал многотысячный митинг на Дворцовой площади, на котором назвал ГКЧП совершенно незаконным образованием. Его действия были настолько категоричны и решительны, а убежденность была такая, что заражала всех. Это во многом определило позицию, которую заняли жители нашего города в те дни. По моему мнению, все это — исключительно заслуга Анатолия Александровича.
<…> Собчак нравился мне как очень горячий и экспрессивный человек! Но больше всего меня в нем привлекало качество, которого не было у бывших градоначальников нашего города. Собчак в отличие от них искренне любил культуру и искусство. Лидеры же советской эпохи ни в театр, ни в филармонию, ни на выставки никогда не заглядывали.
— Вы обсуждали с Анатолием Александровичем вопрос о переименовании северной столицы России?
— Да, конечно, и не один раз. Я, кстати, считал, что город наш надо было назвать Петроградом, однако вопрос о переименовании в Петербург был уже решен. Собчак меня позже спрашивал, почему переименовывать стоило в Петроград. «Как почему?! — отвечаю. — Ведь так город на Неве называл Пушкин! Помните: «Над омраченным Петроградом дышал ноябрь осенним хладом!» — «Почему же вы мне раньше не сказали?» — расстроился Собчак. А я решил его «подколоть». Я, говорю, думал, что вы знаете, Анатолий Александрович».
«Что-то в этом знакомом здании на Старой площади показалось мне необычным. Был солнечный будничный день. Много прохожих, все как всегда, не было только длинного блестящего ряда черных «Волг» напротив этого дома. Опустошенность, и серое здание это показалось мрачным.