Страница 43 из 91
«Учитывая остроту и непримиримость идеологической борьбы на современном этапе, коммунисты писательской организации Ленинграда единодушно одобряют решение Рязанской областной писательской организации и Секретариата Союза писателей РСФСР об исключении А. Солженицына из рядов советских писателей как человека, занявшего откровенно антисоветскую позицию и, таким образом, скатившегося в лагерь врага».
«Он не говорил это прямо, но «управляющие литературой» чувствовали чужеродность Гранина, его некую обособленность. С другой стороны, к нему испытывали определенное недоверие диссиденты. Гранин не шел на грозу, получил госпремию — пусть и не за лучшую свою повесть («Клавдия Вилор»), избирался народным депутатом и стал Героем Социалистического Труда (это уже при Горбачеве). Тогда об этом мечтали многие деятели культуры.
Едва ли не больше других Гранин раздражал своих литературных собратьев, которые не были общественно активны. Им хотелось, чтобы Гранин бросил вызов властям, чтобы он за других таскал каштаны из огня. Они готовы были допустить его политическое и литературное самоубийство. Его — но не свое. Однажды Даниил Александрович едва не сорвался, воздержавшись при исключении А. И. Солженицына из Союза писателей. Разговор с коммунистом Д. А. Граниным (стаж большой, с военной поры) был суровым. Еще чуть-чуть — и, возможно, мы бы не увидели ни «Зубра», ни «Блокадной книги», написанной вместе с А. Адамовичем. Той осенью на ленинградском телевидении один из руководителей уже сказал своим сотрудникам, что писателя по фамилии Гранин не существует. Но он остался — ив литературе, и в нашей жизни».
«В работу над биографиями больших ученых, отмеченных печатью мужества и благородства, неожиданно вклинилось произведение с вымышленным сюжетом и нравственно сомнительными героями. В первом номере журнала «Звезда» за 1970 год появилась повесть «Кто-то должен», в которой Гранин отошел от документа и вернулся к сочинительству…
В трубке раздается «вздрагивающий женский голос», который произносит ласкающие слух честолюбца лестные слова: «Вы один, кто может посоветовать». Так была подготовлена первая встреча преуспевающего кандидата наук Дробышева, только что вернувшегося из Эдинбурга с конгресса электрохимиков, и неудачливого изобретателя Селянина, издерганного отрицательным отношением к его идее.
Сам Селянин объясняет свои неудачи просто: некий Брагин, видный чиновник из главка, навязывал ему свое соавторство. Селянин гордо отказался, и тогда вокруг него возникла стена: «У Брагина всюду связи». Жалобы и протесты Селянина создали ему репутацию склочника и сутяги. Против него возбудили даже судебное дело за злоупотребления — а он ведь не себе брал материалы, «опытный образец хотел сделать». Впоследствии выясняется, что Селянина затравили до такой степени, что сам он попал в психиатрическую больницу, а семью свою — жену и ребенка — обрек на полуголодное существование. И вот теперь супруги Селянины обратились к Дробышеву, возложив на него свои последние надежды».
«Селянин встал, руку в бок, вздернул голову:
— Я не политикан! Моя сила в истине! Мне нечего терять. Каждая чинимая мне несправедливость придает мне силы! Я как Феникс…
Древнегреческий герой, трибун, народоволец — черт знает кого он изображал, поза его была невыносима в этой малогабаритной квартире.
Морщась, Дробышев покосился на Клаву. Отогревшись, она сидела, свободно раскинув руки по спинке дивана, глаза ее, оказывается, светло-зеленые, неспелые, завороженно следили за мужем. Ах вот перед кем красовался Селянин — перед ней, больше всего перед ней, — Дробышев начинал кое-что понимать.
Фалды затрепанного пиджака развевались, когда Селянин простирал свои длинные руки, заношенные до блеска брюки пузырились. Король, облаченный в жалкое рубище. Лишь бы не быть смешным. Что ему остается — разыгрывать мученика прогресса. Перед этой девочкой он бескомпромиссный борец, жертва своих принципов, обличитель пороков, вот он надувает грудь, шариковую ручку наперевес и бесстрашно мчится… Его не прельстишь вашими венгерскими креслами, люстрами, кактусами. Благополучные обыватели, приспособленцы — вот вы кто рядом с облаченным в рубище Селяниным — Рыцарем печального образа. Истекая кровью, он в одиночку сражается за Правду…»
«Гранин как-то сказал, что он очень поздно пришел к Достоевскому. И это понятно: Гранин — публицист, проповедник, стремившийся к прямолинейному утверждению своих романтических взглядов на человека, — еще не испытывал потребности в следовании традициям Достоевского. Впоследствии он четко сформулирует свое понимание автора «Бесов» и «Братьев Карамазовых»: «Достоевский помогает нам понять непознаваемость человека. Показывает неисчерпаемость его, хаос его чувств, показывает, как много противоречивого, непостижимого таится в человеке». Когда Гранин отходит от своей первоначальной публицистичности, проповеднической ясности и стремится изобразить противоречивость, раздвоение, диалектику человеческой души, он вполне закономерно обращается к урокам Достоевского. И тогда непредвиденная правда оказывается в том, что умница Дробышев, холодный, расчетливый, эгоцентричный, в результате встречи с Клавой и ее счастливым супругом понял, что нет ему возврата к прежнему благоденствию. Главным в его новой жизни стало это непонятное чувство, которое Гранин не пытается определить и точно назвать. Но разве не ясно, разве не красноречиво звучит это сочетание слов: «Кто-то должен»?
Есть одно убедительное свидетельство, что призыв Гранина был услышан. В «Правде» через несколько лет после опубликования повести был напечатан очерк Л. Почивалова под тем же названием. На этот раз речь шла о поступке неординарном, героическом. Студент Ленинградского университета поздно вечером бросился на помощь девушке, которую пытались изнасиловать четверо подонков. Девушке удалось убежать. Ее девятнадцатилетний спаситель остался на асфальте. И потом она услышит, как его мать, преодолев отчаяние, твердым голосом скажет: «Не плачьте, девочка, кто-то ведь должен». Пройдет какое-то время, и эту фразу повторит ее жених, молодой биолог, который работал с канцерогеном».
«— Почему, почему все так… — сказала она в отчаянии. Мелкий озноб колотил ее. Дробышев виновато пригладил растрепанные ее волосы. От этого прикосновения она заплакала.
— Ну что ты, не надо, — сказал Дробышев. — Кто-то ведь должен.
Клава смолкла, не понимая его слов. Он и сам не мог понять их. Что он имел в виду? Кто-то должен заменить того Селянина? Кто-то должен начать окаянную работу над аккумуляторами? Кто-то должен жертвовать, отказываться, быть черствым, не знать ответа…
Дробышев шагал по мягкой обочине. Болело сердце. Портфель оттягивал руку. Пустынная дорога не предвещала попуток. Он представил себе хлопоты в Костроме, звонки из проходной, смущенную озабоченность своего ученика, питье водки и хитрые разговоры с мастерами, обратный путь поездом, сколько раз ему придется мотаться туда, пока изготовят пластины, и надо еще разместить заказы на измерительные аппараты, добывать реактивы, опять валяться на гостиничных койках, опять упрашивать, доказывать, уклоняться от брагинских интриг…