Страница 44 из 91
Вроде ведь никто не заставлял его делать все это? Почему не кто другой, а именно он, Дробышев, обязан? Какого черта он не может бросить, отказаться, вернуться к прежней, спокойной жизни? Казалось бы, чего легче, казалось, все толкает его к тому, а вот не может… Что же, что мешает ему? Как называется это непонятное чувство, откуда оно пришло, и как это оно вдруг стало главным в его жизни?»
«Решение: Освободить от обязанностей Первого секретаря Ленинградской писательской организации Д. А. Гранина. Утвердить на эту должность О. Н. Шестинского».
«Когда у Гранина случались серьезные неприятности (особенно во время исключения из Союза писателей Солженицына, которое Д. А. сначала не поддержал, вернее, воздержался при голосовании), мы все, более молодые, ему сочувствовали. Желающих «перекрыть ему кислород» было предостаточно. Помню верстку так и не появившейся в «Неве» антигранинской статьи Александра Хватова. Точили на него зубы и в тогдашнем Пушкинском Доме. Что выручало Д. А. в трудные дни? Работа. Он как-то сказал по телефону при мне, отвечая на вопрос влиятельного собеседника: «Я тут кое-что настрогал…»
Я помнил, что звонить к нему лучше после пяти. И на даче в Комарово лучше заходить после этого часа. Говорили о многом, но обычно Гранин не упоминал о своих ближайших планах. Сегодня можно было с ним встретиться, а назавтра случайно узнать, что он уже в Лондоне или Берлине. Ездил по миру много и весьма результативно. Провел «месяц вверх ногами» в Австралии и примерно столько же, знакомясь с «садом камней», культурой и бытом Японии; бывая в Германии, давал «литературный отчет» человека военной судьбы победившего поколения. Одну из статей, посвященных гранинской эссеистике (она была после «Вопросов литературы» напечатана в берлинском журнале), я назвал «Путешествие вслед за мыслью». Вся литературная жизнь Гранина — такое путешествие».
Глава пятая
СВИДАНИЕ С ПРОШЛЫМ
(1971–1985)
«Как-то в разговоре со мной Гранин напомнил, что для него в обращении к истории сливаются воедино и верность традициям большой русской литературы, и важная черта мышления современного писателя. Он заметил, что ему хотелось увидеть в прошлом не только великие события, но и повседневное существование частного человека, и обычную государственную деятельность, направленную на жизнеустройство России, на ее духовное и материальное утверждение».
«Пушкин надеялся на то, что Николай I будет продолжать петровские традиции. Надежды не оправдались. Напрасны были примеры петровского размаха, мудрости, незлопамятности. Мерка Петра оказалась слишком велика для Николая. «Государь не рыцарь, — убедился Пушкин, — в нем много от прапорщика и немного от Петра Великого». Куда там прапорщик: вскоре оказалось, что на троне фельдфебель, сыщик, который способен тайком, вместе с шефом жандармов, читать письма поэта к жене. Коронованный создатель III отделения уничтожал надежды Пушкина на какой-либо прогресс. Мстительность, жестокость этого лживого правителя окончательно отделили его от дела Петра, от европейского просвещения, от всего начатого, замысленного Петром. Дело Петра изуродовано николаевской монархией и предано. Прекрасный памятник Фальконе — всего лишь одна из принадлежностей мрачного безвременья, ничего общего с Петром не имеющего, но прикрывающегося именем Петра. Николай обожал, чтобы его сравнивали с Петром, считал себя продолжателем петровских дел.
Вера поэта рухнула. Осталось ощущение стыда, позора уступок, понимание, что так нельзя, что все это гнусно. Было несогласие, отрицание и, как всегда в такие эпохи, нежелание более считать себя удобрением, ибо человек живет «не для воплощения идеи… а единственно потому, что родился, и родился… для настоящего», как писал Герцен. «Пока мы живы… мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то безумную идею».
Евгений не с историей сводит счеты, не с Петром, не с прогрессом, он восстает на власть, на медную самодержавную власть».
«Когда Гранин затрагивал вопрос о месте и роли абсолютизма в человеческой жизни, его интересовала не только трактовка двух ликов Петра, но и та реальная коллизия, которая угадывается в «Медном всаднике», — конфликт между Пушкиным и Николаем Первым. Второй лик Петра — это в сущности нынешний лик самодержавия и его современное воплощение в образе Николая Палкина. Николай Первый — это абсолютизм, лишенный жизни и творчества, это человек, ставший жестоким и бесчеловечным Молохом. Сам Гранин неоднократно признается, что ему Николай ненавистен был с детства».
«Говорят, что от писателя остаются только его книги. Так ли это? Рядом с книгами незримо пребывает и нравственный облик автора. Высокий или низкий, он так или иначе проникает в книгу. Не только для книги, для всего литературного дела очень важен моральный авторитет писателя. Он всегда сопутствовал книгам. Он, этот авторитет, этот облик, имел самостоятельную ценность. Толстой и Чехов, Горький и Блок, Маяковский и Твардовский высоко подняли звание русского писателя. Но это относится не только к гениям. Вспомнить можно прекрасную жизнь и В. Короленко, и М. Пришвина, и К. Паустовского, и А. Гайдара. Да мало ли? Каждый из них по-своему являл достойное соответствие своему слову, своим героям, своим литературным идеалам. Когда, допустим, Державин писал:
это были не красивые слова, а строки, отражающие его биографию, его судьбу. Нравственные искания пронизывают судьбы многих русских писателей. «Как должен жить писатель?» — спрашивали себя и Толстой, и Герцен, и Достоевский, и Гончаров. И сегодня читатель ищет в жизни писателя этическую норму, сравнивает его героев с ним самим».
«Гранин расширял жанр путевого очерка, сливал его с лирическим дневником. Гранину стало, пожалуй, наиболее интересно и важно комментировать свои впечатления, а следовательно, не только обнаруживать новые факты, но напряженно думать о них, сопоставлять настоящее с прошлым, искать многообразие ассоциаций. Это перемещение акцента ясно сказалось уже в тонком ироническом названии следующей книги — «Примечания к путеводителю» (1967)…
Очерк об Австралии называется красноречиво: «Месяц вверх ногами». Образ необычен, но там, по другую сторону экватора, он как раз вполне будничен. Как прыгающая мамаша кенгуру, которая носит в сумке своего детеныша. Как страус эму, балетно переставляющий стройные ноги. Как невзрачная птичка кукабарра, способная своим хохотом оглушить человека. Весь очерк построен на распознавании скрытой для поверхностного взгляда, необычной сути австралийской обыденности. Парадоксальность Австралии или, точнее, парадоксальность обычных представлений об Австралии принимается Граниным за отправную точку всех его собственных рассуждений об этой неведомой южной стране».