Клеймо Солнца

— На этой станции никто никого не может защитить, — мой шёпот кажется слишком ядовитым. — Особенно я.

— Ты создаёшь мантию, не будучи защитником? — спрашивает Габриэлла недоверчиво, и мой взгляд бегает по её лицу, в попытке найти подсказки, что это значит.

— Мантию? — сдаюсь я. — Мы называем защитником человека, который способен оградить родных от опасности, заступиться за других людей, помочь им.

Взгляд Габриэллы проясняется, и она облегчённо вздыхает, хотя я сам не имею ни малейшего представления, чем вызвана такая смена настроения.

— Мы называем так мужчину, который создал семью, — объясняет она.

Я слегка склоняю голову.

— Ты спрашиваешь, женат ли я?

В её глазах вопрос, но я уже и так понял, о чём шла речь. Защитник, значит. Забавно.

Повинуясь порыву, я спрашиваю:

— А как называют девушку, у которой есть семья?

— Она находится под защитой, — Габриэлла смотрит на меня, как на пришельца, и я бы пошутил, не будь обстановка слишком напряжённой.

Название логичное, но нелепое. Взгляд девушки заметно тускнеет: я разочаровал её своими ответами и вопросами, и больше ничего не узнаю о землянах.

— Но это не всё, — задумчиво произносит Габи. — В твоей душе столько всего. Сколько оборотов вокруг Солнца ты прожил?

Не решаюсь уточнять, о чём идёт речь, и просто молчу. Габи этого, похоже, не замечает: она будто к чему-то прислушивается.

— Раны не только на твоём теле. Дух болен. Глубоко, гораздо глубже, чем видно глазам, запрятан мрак. Темнота налетала не раз и порывисто, как ветер, и словно паутинку, разрывала сущность. Калечила саму душу. И это даже не рана, это как болезнь, только не для тела, для духа. Что это? — Габи прикладывает ладонь к губам и смотрит на меня испуганно. — Я не знаю… Я никогда такого не видела.

Зрачки расширены, в глазах отражается ужас, стоят слёзы, на яркой зелени радужки они напоминает капли росы на листве.

— Словно в темноте шепчут чужие голоса и под кожей растекается мрак, — едва слышно произносит девушка, но её слова громко и отчётливо повторяются у меня в сознании. — Ты поклялся себе, что новых голосов не будет. Но чувствуешь, что не сможешь сдержать обещание.

Оцепенение вдруг покидает Габриэллу. Взгляд становится ясным, будто только сейчас девушка по-настоящему приходит в себя. Замешательство и неловкость — всё, что я вижу на её лице, когда она говорит:

— Не знаю, почему я сказала именно такие слова. Всё это лишено смысла…

Зато я точно знаю, о чём она говорит. И каждое её слово — попадание в цель.

Несмотря на всё, что со мной происходило, ни один человек не смел говорить со мной о ранах. И я гордился, что жизненные трудности если и сломили меня, то по крайней мере не заставили признаться в этом миру. Но глубоко внутри я всегда догадывался, что мои раны не затянутся. Никогда.

Я чувствую себя так, словно с успехом прятал всё самое важное и личное, но вот пришла девушка, которая без всяких усилий вытащила на свет мои слабости… Я так старательно прятал чувства и эмоции в самые потаённые глубины души. Никто на свете не смог до конца выяснить ни мои страхи, ни мои сомнения. Я загнал их так глубоко, что сам поверил, будто справился. А она увидела их так легко, словно это ничего не стоит. Словно я — открытая книга.

Но есть нечто ещё более страшное. Она смотрит на меня с сочувствием. И я ощущаю, будто разлетаюсь на сотни осколков.

В жилах закипает кровь, и я чувствую, как нервно начинает пульсировать вена на шее. Наверное, я смотрю на Габриэллу слишком пристально, потому что она испуганно отступает. В ужасе от того, что внутри бушует ураган, я отворачиваюсь от Габриэллы, не зная, что делать с собственной яростью и беспомощностью. А потом за моей спиной раздаётся шёпот, полный неоправданного восхищения:

— Каким же сильным нужно быть, чтобы терпеть такую боль?

И моё сердце разбивается вдребезги.

Я не должен так поступать, но не успеваю взять себя в руки. Бросив что-то вроде «Скоро вернусь», я выбегаю из лаборатории. Плохо отдаю себе отчёт в том, как буквально пролетаю по подземным туннелям, а затем по белоснежным коридорам Стеклянного дома, поднимаюсь на лифте и достигаю кабинета. Родные стены немного успокаивают меня, только всё равно я испытываю чувство нереальности.

Я всегда гордился своей силой, выносливостью, внутренним спокойствием, самодостаточностью. С самого детства я воспитывал в себе любовь к одиночеству, к здравомыслию и самоконтролю. Ради чего? Чтобы меня вывела из себя какая-то девушка — если верить генералу Бронсону, просто дикарка с Земли?

Я, я, я. В моём монологе никогда не было столько «я», ведь мысли о собственной непростой судьбе меня не волновали. Я не задавал себе вопросов, но по меньшей мере некоторые из них теперь точно не смогу отогнать. Они шумят в голове, как надоедливые мухи.

Неужели существуют люди, которые способны чувствовать так, как она меня? Неужели все эдемы живут так? Боже мой, тогда что мы делаем на этом свете? Создаём технику, которая улучшает нашу жизнь. Улучшает ли?.. Мы не помним, не знаем, как понять другого человека. И то, что кто-то незнакомый так понимает меня, пугает до потери пульса.

Вопросы, бесконечные вопросы. Я привык не искать ответов. Однажды я понял, что это бессмысленно, и поклялся больше вопросов не задавать. Поклялся привыкать к любым условиям. Закрывать глаза на несправедливость.

Иначе не выжить. Иначе не сохранить рассудок. Вслед за растерянностью приходит презрение к себе. Я не только не способен защитить родных мне людей. Я не способен справиться с самим собой. А потом я вспоминаю её взгляд и шёпот, такой искренний и восхищённый, словно мои слабости — это достоинства.

Я боюсь эту девушку.

Не представляю, сколько проходит времени. Я перестаю слышать звуки и видеть что-нибудь перед собой. Даже не чувствую боли в рёбрах и поэтому буквально подпрыгиваю на месте, когда в левом ухе звучит голос Алана:

— Дэн, мы ждём тебя в Бункере.

Ещё пять-десять минут я провожу в кабинете, надеясь, что сердце перестанет так дико стучать. Понимая, что время идёт, а легче мне не становится, я выхожу из лаборатории. Путь до Бункера уже не волнует меня, равно как и то, зачем я спускаюсь под землю. Вчера мне пришлось доложить Бронсону о результатах исследования, которые, будь моя воля, я скрыл бы ото всех, особенно от генерала. Возможно, однажды то, что я умолчал хотя бы немного, раскроется, и тогда мне конец. Но сейчас меня это не интересует. О том, что рассказала сегодня Габриэлла, что она сделала для меня, он точно не узнает!

Я напоминаю себе, зачем иду в Бункер: Бронсон велел вживить чип слежения.

Бреду как в тумане и мне не составляет никакого труда игнорировать удивлённые и настороженные физиономии солдат генерала. Незаменимый Харви Харрис провожает меня в комнату допросов, несколько раз пытаясь меня поддеть, но даже напряжённой обстановке не под силу отвлечь от внутренних монологов, и я бы не смог сказать, какие именно гадости мне бросал громила на этот раз.

Когда за мной закрывается дверь, я вижу перед собой Бронсона, Алана и Коди. Мой взгляд останавливается сначала на привычно настороженном Джонсе, а затем на Практиканте, вид у которого взъерошенный и как обычно напуганный. Сьерры здесь нет, зато Коди в Бункере. Странно.

— Я наслышан, что куар-код сделан. Браво. Я впечатлён твоими успехами, — радостно сообщает генерал, и мне остаётся надеяться, что в гости к Габи наведывался Джонс, а не сам Бронсон. — Пришло время позаботиться и о тебе.

В ответ на воодушевление генерала я с трудом выдавливаю улыбку, надеюсь, она выглядит сколько-нибудь убедительной.

— Твой приятель поможет нам с чипом, — сообщает генерал, переводя взгляд на испуганного Коди. — Мы можем доверять только профессионалам.

Ярко выраженного сарказма нет, но в похвале всё-таки мало приятного, да и логичного. Коди, хоть и учёный, не может похвастаться богатой медицинской практикой.

— Мы подготовились, как положено, — Бронсон поднимает руки, словно призывая меня приглядеться к комнате допросов, и только сейчас я по-настоящему возвращаюсь к реальности.