Штамм "Ратоньера"

Все равно мне непонятно, зачем я живу. Давным-давно приходилось читать книгу о человеке, жившем в Германии в сороковые годы. Когда его сына убили на фронте, он начал делать антиправительственные листовки, попался, и его приговорили к гильотине. Некий доброжелатель передал ему ампулу с цианидом, герой не применял ее слишком долго, потому что хотел досмотреть до конца, как это — быть приговоренным к казни. Похоже, я тоже просто досматриваю спектакль. Кстати, тот герой ампулу потерял и его-таки гильотинировали.

Книгу надо попробовать найти, если она есть. А то их и на растопку пускали. С криками, истериками: «Да кто теперь будет это читать!». Нашлись активисты, которые отстояли право библиотек на существование, пока жив последний человек.

От безделья книги и выручают, и нет. Они рассказывают о прежней, нормальной жизни, которую мы забыли. Многие ли помнят себя в детстве? В том, которое помню я, уже не было детских колясок и малышей в песочнице. Правда, мы тогда свято верили, что это ненадолго.

Сейчас многие пишут. Без особой надежды, что кто-то это прочитает, ведь кто бы ни наследовал Землю, вряд ли он поймет наш язык. А, может быть, и никто не наследует никогда, но если это помогает людям не сойти с ума — пускай. Так же и капсулы времени могут не пригодиться. Но они дают иллюзию полезной деятельности. Так что пишу дневник и я. Я, правда, понимаю, что делаю это для себя. Но все равно сейчас нет новостей, газет, пусть будут летописи, что ли…

Разочарование с антидотом подкосило не только меня. Все посвященные (а посвященных оказалось полно) ходили, как пришибленные. В общем-то, тот безымянный старик не соврал. Находка позволила узнать немного больше о вирусе (Семен упорно называет его бактерией), как он появился, как вырвался из-под контроля. Хотя полной картины мы не узнаем никогда.

Вирус, который содержался в найденном хранилище, должен был быть не столь вирулентен, как он проявил себя сорок пять лет назад. Наверное, от этого должно быть легче. Что готовили для нас не всеобщую смерть, а только… Ну, я даже не знаю, как это назвать.

Кое-что еще до исчезновения сети, даже до понимания, что мир обречен, накопали хакеры. Получалось, что ратоньеру собирались применить в странах третьего мира, население и экономика которых стремительно росли. Запугивать ею и так перенаселенный Китай или Европу, где женщины не стремились рожать детей, было не столь эффективно. Но как-то вирус вырвался на свободу не там, где рассчитывали, мутировал и лавинообразно распространился по всему миру.

Может быть, где-то кому-то успели сделать прививку. Я не знаю. Ходят упорные слухи, что радиолюбители иногда, но с завидной регулярностью, слышат, как по радио переговариваются молодые голоса. Однажды якобы такой голос отчетливо сказал: «what does it take to kill them?».

Только, конечно, первоисточник не найти. Все клянутся, что слышали эту историю от кого-то.

А радио мы слушаем все реже. Во всем мире примерно одно и то же, где-то немного лучше, где-то хуже. Рассказывали, в Новороссийск недавно заплывал корабль из целой Канады. Моряки совершили последнее кругосветное путешествие. Что сказать, молодцы ребята. То есть, старики.

А мне вспоминаются наши планы десятилетней давности. Иногда думаю, нужно было отправиться в путь пешком, одному за всех… только кому это надо. И сил, честно говоря, нет.

Недавно видел к коридоре, как дородный старик лет под семьдесят отчитывал моего ровесника, худосочного, лысого человечка (я его слегка знал, он как-то лежал в больнице с аппендицитом). Дородный наседал, требуя что-то, худосочный отлаивался. Старик отступил, но напоследок сказал громко и зло:

— Раньше в твоем возрасте детей еще заводили, а ты тут болезного строишь!

— Раньше детей заводили, — сказал худой. — А мы стариков дохаживаем.

Он это особо голосом не подчеркивал, говорил без надрыва или упрека, но дородный старикан сразу развернулся, сник и ушел. А худосочный тип с аппендицитом увидел меня и виноватым голосом пояснил:

— Оттащить дверь на кухню… Я не лошадь, таскать двери. Пусть сам таскает.

Сейчас мы стараемся о неизбежном не говорить, во всяком случае на людях. Такие напоминания — удар ниже пояса. За них и побить могут. Еще один схожий случай тоже произошел не так давно. Мы сидели компанией вечером у здания больницы. Курили, разговаривали о чем-то обычном, что надо сделать завтра, какие лекарства заканчиваются, где расплодились бродячие псы, и что с ними делать. Потом нас отвлекли, мимо шла не очень трезвая парочка, оба сильно опустившиеся, обоим с виду хорошо за семьдесят, — на самом деле, возможно, меньше. Мужчину мы знали немного, это местный алкоголик и бездельник по кличке почему-то Сашка Батюшка. Сашка домогался от своей спутницы, чтобы она с ним пошла в уединенное место, а она отказывалась. Повторяли они одни и те же слова:

— Ну Мару-у-усь, ну что тебе, жалко?

— Жалко! И портвейн твой горький был!

— Так он на то и портвейн. Мог бы сам выпить. Ну что тебе, жалко?

Попытаться воздействовать на свою даму силой Сашка Батюшка не решился, она выглядела солидней. Один санитар постарше хмыкнул:

— Ну и здоровье у бугая.

Тут Сашка в очередной раз затянул: «Что тебе, жалко?», женщина отрезала: «Жалко!», пихнула Сашку и ушла виляющей походкой, не столько от кокетства, сколько от портвейна. Сашка оглянулся, увидел нас и подошел ближе к нам, пожаловаться.

— Вот сучка-то, а? Будто ей жалко.

— Другую ищи, — посоветовали ему. Но Сашка не унимался:

— Портвейна жалко. И что она, а? Небось не залетит, — добавил он с неприятным смешком.

— Что ты сказал? — вдруг поднялся Рустам, самый старший здешний охранник, то есть он раньше был охранник, а теперь, как мы все, специалист широкого профиля. — Ты что это сейчас сказал?

Сашка понял, что пошутил неудачно. Он попятился, стал оглядываться, ища поддержки. Мы продолжали сидеть — во-первых, не думали, что Рустам начнет рукоприкладствовать, во-вторых, не очень жалели Батюшку.

Рустам резко встал, перешагнул через полуразвалившийся бордюр, вдруг сгреб Батюшку одной рукой за грудки, а другой сразу ударил в лицо.Тут уже мы подскочили и кинулись отнимать беднягу. Рустама так просто было не остановить, он бил не размахиваясь, но со страшной силой. Первый, кто кинулся разнимать, тоже получил под раздачу. И тут что-то будто хрустнуло, Сашка хрипнул и обмяк, а Рустам опомнился, оттолкнул Батюшку, поглядел вокруг так, будто сам не понял, что это сейчас было, и быстро ушел за угол.

Мы подняли побитого беднягу, отерли кровь с лица, Батюшка пришел в себя, похлопал глазами и тоже скоренько, боком, боком, ухромал прочь. Мы переглядывались, слегка ошалев, потом кто-то сказал:

— На умирающей планете с катушек немудрено поехать.

— Почему на умирающей? — горячо возразил пожилой санитар (может, врач, я не знаю) по фамилии Полторацкий. — Почему умирающей? Природа — вот. Останется. Животные, растения. Все останется. Все могло быть гораздо хуже! Представьте, что война бы была. Атомная.

Мы еще посидели немного, поспорили, есть ли толк с того, что природа останется, раз людям с того ни жарко, ни холодно. Но в общем, все понимали, что Полторацкий прав. Рустам на другой день вел себя как ни в чем не бывало, и мы ему о срыве не напоминали, а окончательно все успокоились, когда через пару дней снова увидели Батюшку, который толковал о чем-то с неопределенного вида существом, судя по одежде — все-таки женского пола. И кто-то опять хмыкнул:

— Здоровье у бугая!

Странно или нет, что инстинкт размножения жив даже сейчас? Хотя, конечно, это не инстинкт. Это то же, что было у бомжа, объевшегося черной икрой в начале моей медицинской карьеры. Некоторые уходят в кварталы элитных домов, где никто не живет — хозяева умерли, — чтобы хоть напоследок пожить среди роскошной обстановки, пусть малость обветшалой. Кто-то подсел на наркотики. Люди стараются взять от жизни все, не их вина, что выходит убого.