Штамм "Ратоньера"

Вспоминается еще один случай. В прошлом августе наш начмед обнаружил на карте неохваченную аптеку в районе и возрадовался. Нашей бригаде выдали бензина строго туда и обратно и отправили в путь с наказом грести все. Ну, это было привычно. Мы доехали без происшествий, только в пути пару раз приходилось убирать с дороги деревья. Аптека стояла и впрямь нетронутой, возможно, потому, что по поселку прошлась чума. По аптекам шуровать много приятнее, чем по магазинам, потому что лекарства без надобности крысам. К продуктовым магазинам в заброшенных поселках лучше не подходить. Крысы даже не ждут, пока люди вымрут окончательно.

Та аптека была почти целой. Когда-то кто-то расшиб в ней стеклянную дверь и прилавок, но лекарства не тронул, разгромил пару витрин. Склад в заднем помещении был невредим.

Мы собирали по полкам все, что могло пригодиться, наш второй шофер, Виталик (это же характеризует, что человеку за шестьдесят, а для окружающих он все Виталик?) что-то изучал в глубине, потом вышел к открытой витрине, воскликнул:

— Во! — и начал рассовывать по карманам яркие коробочки. Мы сунулись из любопытства.Это оказались «Виагра», «Импаза» и прочее подобное. Кто-то заржал. Зам начмеда, старший по смене, коротко сказал:

— Идиот!

— Почему идиот? — обиделся Виталик. — Мы что, не лекарства собираем? Еще лет десять и все, хоть зажечь напоследок.

— Срок годности, — снисходительно пояснил зам. — Перекись водорода она и через десять лет перекись. И марля тоже. А тут, сам подумай.

Виталик обиделся еще больше, выругался, но добычу свою повыкидывал.

На обратном пути он же начал ныть, едва мы вышли из аптеки, жаловался на жару и жажду.

— Вон в том дворе яблони, — указал зам. — Сорви себе да жуй.

Яблони там были и впрямь замечательные, даром, что заброшенные. Тяжелые разросшиеся ветви перевалились через покосившийся забор, между листьев виднелись плоды россыпью, с ярко-красным полосатым румянцем. Даже вкус сразу ощутился на языке. Виталик через забор рвать не захотел, зашел через калитку, крикнул на всякий случай:

— Есть кто живой? — и пошел осматривать двор. Естественно, вслед ему заорали, чтоб не ходил. В заброшенных поселках может быть что угодно, от диких животных и провалившейся почвы до агрессивных людей. Но он уже сам бежал назад:

— Гляньте, чего там!

За углом дома была небольшая, когда-то расчищенная площадка. Она даже не до конца заросла травой. Посередине был холмик, просевший, полурассыпавшийся, но не потерявший форму, а над ним стоял деревянный крест с табличкой. И у креста, обхватив тот выбеленными костями рук, лежал скелет человека, как до сих пор пишут в протоколах — полностью скелетированный труп.

Нам резко расхотелось яблок, хотя зрелище было по нынешним временам не то чтобы совсем экзотическое. Рядом была вырыта еще одна могила, наполовину занесенная землей, с рыхлыми краями. Над ней тоже стоял покосившийся крест с табличкой. Надписи на обоих крестах были выжжены и сохранились.

Зам наклонился к кресту с холмиком, у которого лежал мертвец, и прочитал:

— Парамонова Маргарита Владимировна… Родилась восьмого апреля две тыщи первого… Умерла шестого июня пятьдесят девятого. А он?

«Он», Сергей Иванович Парамонов, родился тоже в две тысячи первом, но вместо даты смерти на табличке был прочерк. Кто-то вздохнул сзади:

— Значит, себе вырыл, а лечь не успел.

— Или не захотел, — сказал угрюмо зам. — И переселяться не захотел.

Виталик попытался перетащить несчастного Парамонова к его могиле. Руками побрезговал (хотя мы, кажется, уже ничем брезговать не можем), толкнул ногой. Добился он того, что череп мертвеца отвалился от позвоночного столба.

— И опять идиот, — заметил зам. — Он тебе мешал? Ветром бы занесло, поверх земли никто не оставался.

Все же мы переложили останки Сергея Парамонова в вырытую им самим могилу и засыпали сверху холм. И поехали, стараясь не думать, как он копал могилу для жены, как потом, присев на крыльце, сколачивал два креста из перил, как копал яму себе, с крестьянской обстоятельностью прикидывая, удобно ли ему будет в ней лежать.

Может, мне показалось, что на меня поглядывали сочувственно? Мы сейчас очерствели. Мои товарищи считают, что девять лет прошло (тогда — восемь и четыре месяца), можно уже и забыть.

А Виталик не проснулся через три дня. Может быть, он все же сохранил те таблеточки и принял? Или просто остановилось сердце? Хотя вроде бы ничего не предвещало. Но увы, часто наблюдаем: внезапно умирают еще не старые относительно здоровые люди, на шестом-седьмом десятке, а дряхлые старики цепляются за жизнь. Среди нас на удивление много преодолевших девяностолетний рубеж. Например, старый Семен.

Он остался тут, живет в общаке, на первом этаже. Периодически собирается домой, но что-то его останавливает. Возможно, уверенность в том, что, добравшись на родину, он умрет. Так считают многие пришлые, в том числе и я. Те, кто уходит домой, идут именно умирать. Вроде бы, какая разница, где дожидаться конца. Но то один, то другой вдруг начинает собираться, готовит провиант, запасается картами, добывает оружие, ищет сумку-тележку или выбирает относительно хороший велосипед. А потом вечером, помявшись, оповещает: «Завтра не ищите, с утра домой уйду. Хочется на родине помереть, повидать ее напоследок». Несколько недель мы изредка вспоминаем ушедшего, размышляем, погиб ли он и велики ли его шансы. Если человек собирался в Рязань или Калугу, киваем, соглашаясь, что шансы велики. Если же куда-то на Кольский полуостров, говорим о нем, как о мертвом. Но проходит месяц, другой, и тот, кто громче всех возмущался: «Какой Калининград, до него сколько тыщ километров!», вдруг сам начинает собираться, поясняя: «Я на Урал, народ… Екатеринбург хочу повидать. Я там родился». И такого решившегося бесполезно отговаривать, пугать одичавшими собаками, уральскими горами и вечной мерзлотой. Он уйдет. И, возможно, дойдет. Доходят же до нас иногда люди из других регионов.

А о тех, кто остался в степи, в лесу, на дороге или в бурной реке, мы не знаем. Еще одна костяшка, скинутая со счетов тощим пальцем Крысолова. Скоро он перекидает нас всех… Пусть он призрак, существующий только в моем воображении. Он больше не снился мне ни разу за эти девять лет. Существующий или нет, он и так собирает жатву.

В этом году весна началась рано, перелетных птиц особенно много. Они летят над городом, уже не боясь людей. Их не стреляют из ружья, молчат автомобили, не дымят заводские трубы.

Кто-то на соседней улице по вечерам вытаскивает гитару, перебирает струны неумелыми — а может, просто потерявшими гибкость пальцами, наигрывая всегда один и тот же мотив:

Настанет день, и в журавлиной стае

Я поплыву в такой же сизой мгле…

Журавлей много в последние годы. Природа восстанавливается одновременно с угасанием человеческого рода. Кто знает, может и правда души ушедших перерождаются в птицах?

Медленно разрушаются здания. Нет ни сил, ни средств ремонтировать их по-настоящему. Город, основанный Елизаветой, обращается в прах.

Не могу больше читать исторические книги. Они проходят мимо: казаки, плывущие по Дону на легких стругах, орды Чингисхана, войско Донского, спешащее к Куликову полю, полудикие кривичи, сарматская конница, Жанна Д’Арк, скачущая к Орлеану. Рабы Египта, строящие пирамиды, Наполеон на Эльбе. Солдаты Кортеса, майя и ацтеки. Балы в Версале, триумфы в Риме. Крысолов перелистывает страницы в книге истории и с силой захлопывает ее. Те, кто мог бы помнить и знать былое величие человечества, умирают один за другим, скоро не останется никого.

Высоко над землей кричат журавли…

Сегодня разоткровенничался о журавлях с нашей старшей по общежитию (естественно, этот титул у нее неофициальный) Любой. Ее еще почему-то называют Любасиком. Наверное, за активность, на месте она не сидит, хотя ей хорошо под семьдесят. Как она сама говорит: