Страница 48 из 154
Данияр быстро покрывал листок в блокноте столбиками цифр.
- Если бы построить там самолет… первая машина вылетала из Ливийской пустыни, эту мы точно в Африку не перевезем, не говоря уже о самолете. Но если попробовать динамит…
Матарет поглядел на него с укором.
- И вы туда же, - сказал он мрачно. - Правда, я сам был такой же, я думал о взрывчатке в первое время жизни здесь. Но представьте, что будет, если взорвать Гималаи, например. У вас же уже была катастрофа.
- Да, простите, действительно, смущенно пробормотал Данияр. - Но это далеко.
- У нас расстояния другие, - Матарет выдвинул ящик стола, за которым сидел, и начал искать что-то внутри. - У меня слишком много времени на размышления, может, в этом моя беда. Когда-то я был молод и все было проще. Теперь я чувствую, что даже по шернам можно скучать. Как по горячим источникам, по бесконечно долгим закатам, по небу - оно здесь не такое, высокое, синее, дома же оно как светлый потолок. А наше утро? Это чудо, когда мгновенно расцветает все вокруг, ткни палку в почву - и она даст побеги. Ночью страшный мороз, но привыкнешь к нему, и уже весело, над столицей клубится пар, где-то молодежь перекликается, и сразу хочется хохотать и дурачиться в этом снегу. Звезды ночью такие яркие, с Земли они тусклее, поверьте. Травы в степи пахнут, как самые благоуханные цветы здесь, а уж запах наших цветов я словами не передам. Как курится Отеймор, как прекрасен лес на его склонах… простите, я заболтался.
- Ничего, я понимаю. Я тоже не местный.
- Да, но вы же можете отправиться домой в любую минуту.
Данияр помотал головой.
- Нет, не собираюсь. У меня на родине точно так же приняли указ о запрете образования. Так что я там чужой, вернее, моя страна сама от меня отказалась. А березки можно любить где угодно, - он вдруг представил себе, что напрасно ищет Достоевского или Блока в книжных магазинах там, на родине, и его передернуло.
Матарет слушал с окаменевшим лицом.
- Когда-то я рассуждал почти как вы и только посмеивался над тем, что называется сентиментальностью. Лучше я сейчас ничего говорить не буду, просто посоветую - не принимайте ложных решений из гордыни, не доводите душу до агонии. Я уже не надеюсь увидеть дом.
- Я отстрою корабль, - Данияр не знал, что пообещать и чем поклясться. - Конечно, это нелегко, но сделаю что смогу и даже больше.
Матарет снова улыбнулся.
- Я просто не проживу долго, у нас редко кто дотягивает до шестидесяти, а мне сорок. К тому же я родился и жил при низкой силе тяжести, врач меня предупреждал, что сердце может отказать неожиданно. Я пью лекарства, но это так, самоуспокоение. Все же госпожа Аза очень добра… А вы не возражаете, если я покажу вам свои рисунки? Я их делал для себя, но все же иногда хочется с кем-то поделиться, а госпоже Азе я уже надоедать с ними не могу.
Маленький секретарь специально не учился рисованию, перспективу кое-где не соблюдал, некоторые мелкие детали просто затушевывал, что-то, наоборот, прорисовывал с излишней тщательностью, но в целом талант у него был. Он не пользовался красками, только простым графитом, но даже изображенный в сером цвете мир на его листах казался живым. Данияр перебирал рисунки - высокий причудливый дворец, врезанный в белое небо мощной громадой, море с разбросанными по нему островами, величественная гора, окруженная поросшими лесом сопками. На других листах был город с небольшими домами, узкими улочками, хотя попадались и фонтаны, и широкие площади, и ажурные мостики. На одном рисунке была изображена равнина с горной грядой по горизонту, над которой зависло огромное светило, не похожее ни на Солнце, ни на Луну. Данияр вначале принял его за фантазии художника, потом его осенила догадка:
- Это Земля?
Матарет кивнул.
- Да, над Полярной страной. Больше она не видна нигде. Она разноцветная и переливающаяся, как круглый цветок в небе… Не то, что наша Луна.
На следующем листе красовалось странное существо - с почти человеческим торсом и мускулистыми руками, с широкой головой, с лицом, которое Матарет не смог изобразить и потому затушевал черты, тщательно нарисовав только четыре огромных глаза, полуприкрытых веками. За спину существа был откинут не то плащ, не то еще какая-то одежда, ноги, до колен напоминавшие человеческие, заканчивались птичьими лапами, как у древнегреческих сирен. Данияр перевернул лист - на обороте крылатый силуэт парил в воздухе, протянув на фоне полупрозрачных крыльев человеческие руки. Это был тот же сфинкс, исполненный очей, несмотря на более чем непривычную и пугающую внешность, он притягивал взгляд.
- Это шерны, - пояснил Матарет. - Коренные лунные обитатели. Право же, никогда не думал, что начну по ним скучать.
Данияр отодвинул рисунки.
- Чудеса, какие же чудеса скрывает от нас небо! Нет, корабль надо строить с расчетом на нескольких человек. Я теперь понимаю тех, первых путешественников, много столетий назад. Все это стоит того, чтобы увидеть и умереть… За то, чтобы полететь, любую цену заплатить не страшно.
Сзади раздался шорох. У дверей стояла Аза, нервно приглаживая волосы, она переоделась во что-то менее торжественное, чем ее обычные парадные платья, и с уютным домашним нарядом не вязалось ее чересчур бледное лицо и крепко сжатые губы.
Матарет привстал:
- Будут какие-то распоряжения?
- Нет, никаких… - Аза прошла к шкафчику в глубине комнаты, вытащила оттуда небольшой прямоугольник и поставила его на стол, прислонив к фарфоровой вазе. Это оказалась фотография, и человека, изображенного на ней, Данияр знал. С портрета глядело улыбающееся лицо репортера Марка Северина. Покойного репортера - Данияр не знал, откуда в нем возникла эта уверенность, из слов Матарета или еще почему-то, только интуиция подсказывала - соперника больше нет. Но мертвый он оказался так же опасен, как и живой.
Аза выбежала в коридор. Матарет поглядел ей вслед и пожал плечами.
- С ней иногда бывает. Она… - и не договорил.
Беседа больше не клеилась. За окном почти совсем стемнело, наступала летняя короткая ночь. Данияр встал, не зная, просто уйти или попытаться разыскать Азу, но она вернулась сама. Он сделал было шаг ей навстречу, но Аза, глядя холодно и отчужденно, сказала:
- Простите, пан инженер, вам пора, вы засиделись, а у меня завтра трудный день.
Данияр задохнулся. Она смотрела так же, беспощадно и прямо, и было совершенно очевидно, что требовать каких-то объяснений бессмысленно. Данияр молча прошел мимо нее к выходу, спустился по ступенькам в теплую летнюю ночь. Лишь у ограды он задержался, крикнул:
- Черт! - и ударил кулаком в стену. Не надо было связываться с ней изначально, не надо…
Матарет посмотрел вслед удаляющейся по пустой улице человеческой фигуре, вздохнул и нажал кнопку, автоматически закрывающую ворота.
Грабец сидел в кресле перед столом, на котором были хаотично разложены бумаги - что-то с напечатанным на машинке текстом, что-то написано от руки. Некоторые листы выглядели так, будто были вырваны из книг. Грабец отодвинул в сторону кружку чая, заботливо принесенную старшей сестрой. Старая дева, не имевшая в жизни другого смысла, кроме опеки над всеми окрестными кошками и собаками, она была рада принять под эту опеку и младшего брата, в чьей гениальности всегда была уверена. А еще она хорошо знала, что одинокие мужчины в возрасте не всегда могут в достаточной мере позаботиться о себе, и в этом плане мало отличаются от тех же кошек. Рядом с удобным креслом стояли мягкие домашние туфли, стол был солидным, черного дерева, лампа заботливо накрыта зеленым абажуром, чтобы свет не бил в глаза, несмотря на теплую ночь, камин натоплен - а то, оборони боже, можно и простудиться. Рядом на спинке дивана висела теплая клетчатая шаль, которую Грабец находил лишней в картине создаваемого уюта. Его сестра, пани Софья, в свою очередь не желала мириться с такими деталями, как ликер в чай и коньяк в кофе. Прочие благородные и неблагородные напитки Грабец старательно прятал от сестры, а пани Софья так же старательно их находила и добросовестно выбрасывала. Эта тихая партизанская война продолжалась с самого освобождения Грабеца, но пани Софья не считала брата алкоголиком, все эти вынимаемые ею из дальних углов бутылки были с ее точки зрения все лишь недоразумением, пятнами на Солнце, незначительными деталями в биографии великого непонятого человека. То, что бедняжка Арсен после того трагического недоразумения больше не писал стихов, в ее глазах тоже оставалось всего лишь блажью. Правда, она сама этих стихов не понимала и не читала, но в газетах говорилось, что ее Арсен величайший из современных поэтов, а газеты никогда не врут. Он непременно начнет писать снова, а пока что ее забота - создать для этого необходимые условия, чем она и занималась.