Страница 118 из 154
Севин смолк, переводя дыхание. Вот сейчас полетят камни, толпа раззадорится и…
Камни не летели. Горожане угрюмо молчали. Первосвященник смотрел на них, чувствуя, как виски закололо от прилива крови. Давно прошло то время, когда он мог позволить себе быть смешным.
— Ваше милосердие безгранично! — воскликнул он с ненатуральным пафосом, но тут же сорвался на настоящую ярость: — Почему же вы медлите? Почему?
Толпа немного отступила назад. Никто не ответил Севину и за камни тоже не схватился никто. Только Збигнев скорчился на земле, понимая, что бездействие людей не означает помилования.
Севин вдруг быстро прошел к толпе, за ним последовали охранники, держась чуть поодаль. Первосвященник шагал вдоль стоящих впереди людей, кто-то отводил глаза, кто-то, наоборот, смотрел мрачно и с вызовом, но наброситься на иренарха опять-таки никто не подхватился.
— Кривой Вага! — Севин вытянул руку, его палец уперся в грудь немолодого лысеющего человека с резкими чертами лица и повязкой на левом глазу. — Ты! Ты вечно затевал свары на Теплых прудах! Я-то помню! Я помню, ты первый кинулся избивать победо… самозванца тогда, шестнадцать лет назад! Его еще с площади не выволокли! Что же ты теперь из себя корчишь? Что вы все из себя корчите?
Вага отшатнулся назад. Люди вокруг не расступились, и он, приободрившись от этой поддержки, проворчал:
— То после суда. А здесь суда не было.
— Мы тогда тоже не вынесли приговор, — яростно прошипел Севин. Вага, совсем осмелев, ответил:
— То человек был, и смерть принял достойно. А в этого и кидать противно.
Люди согласно зашумели. Севин остановился, чувствуя, что из умывшего руки судьи сам становится подсудимым. В обращенных к нему глазах уже не было страха, только мрачная решимость. Он отступил назад, под защиту вооруженных охранников. Боль от висков растекалась ко лбу и затылку, готовясь обручем охватить голову.
— В темницу этого, — негромко скомандовал Севин, указывая на иренарха, и добавил еще тише: — Оставьте ему пояс, если не дурак, поймет, если дурак, поможете.
Мэсси остановился, споткнувшись и чуть не полетев наземь. Авий будто и не удивился, проворчал синеватыми раздраженными оттенками, среди которых все же мелькали и теплые цвета:
— Вырасти вырос, а все такой же дурень.
— Вы знали? — спросил Мэсси. Септит чуть подтолкнул его сзади:
— Ты спрашивал, где я живу. Не дома, у друзей. Здесь рядом.
— Пойдем, — велел Авий. — Время есть, и есть о чем поговорить.
Малыш уже неплохо ползал, одного его оставлять было чревато. Хонорат разорвала плащ и сшила из него перевязь, позволявшую носить ребенка с собой и даже выполнять кое-какие несложные работы, пока сын дремал, прижавшись к теплому материнскому боку, или крутил головой, разглядывая мир вокруг. А после полуночи у малыша резался второй зуб, его бросало в жар, и Хонорат несколько часов подряд то ходила по хижине взад и вперед, укачивая вопящего ребенка, то обтирала снегом горящее тельце. Только перед рассветом малыш задремал, но Хонорат толком не могла уснуть, постоянно подскакивала, ей казалось, что у ребенка снова жар и рвота. Утром она сама проснулась совершенно больной, не осталось даже сил радоваться, что треклятый зуб наконец-то вылез. Малыша не смущали мокрые пеленки, он улыбался, демонстрируя два беленьких резца. Как нормальный ребенок.
Такое выражение здесь было в ходу. Выворотни отставали в развитии от обычных детей, позже начинали ползать, ходить и говорить. Многие женщины относились к этому равнодушно и ухаживали за своими отпрысками постольку-поскольку. Но были и матери, привязывавшиеся к детям по-настоящему, такие без конца искали подтверждения, что их чада не хуже других. Хонорат сияла, когда самая старая женщина в общине, седая и беззубая (конечно, рожать она уже не могла, но рабочие руки шернам требовались, и бабку оставили в живых), глядя на малыша, шамкала неразборчиво:
— Голову держит? Это хорошо, так и от отцов рожденные через день начинают… Переворачивается? Сколько ему, пятый день? Ну, шустрый, глядишь, и пойдет он у тебя вовремя…
Это было в ее положении слабым утешением или вообще никаким. Но такова человеческая натура, не могущая жить без надежды и ищущая светлую сторону даже в могильной тьме. Счастьем для Хонорат стал ее ребенок. Некоторые женщины, равнодушные к собственным детишкам, шипели в ее сторону:
— Ишь, как носится со своим мальчишкой!
Хонорат поначалу болезненно вздрагивала от таких слов, но потом привыкла. Она действительно всегда носила его с собой, ну, а как еще? Бросать без присмотра орущего от голода ребенка? Многие женщины так делали, и тогда уже взрослые выворотни, раздраженные детским плачем, рявкали на пленниц:
— Заткните им рот, покормите, что ли!
Слишком заботливые матери, такие, как Хонорат, тоже получали упреки:
— Да ничего им не сделается, а вам лишь бы не работать! Что ты на него постоянно оглядываешься?
Как не оглядываться-то, думала в таких случаях Хонорат. Вон, как он шустро ползает и пытается вставать. Пусть другие сколько угодно называют его нелюдем и ублюдком. Он так улыбается и уже лепечет, и так тянется к ней ручонками, только вот пятна на щеках… Но это просто пятна.
Хонорат никогда не называла ребенка по имени в присутствии других и даже наедине с малышом, боясь сглазить. Вдруг Тот, кто ушел, будет недоволен, что в его честь назвали нелюдя. Если даже сами выворотни не слишком любят рожденных от крылатых господ детишек и злятся, когда матери слишком привязываются к малышам? Накормлены, не орут, растут, как сорная трава, и ладно. Хонорат твердо убедила себя: другие выворотни таковы, потому что матери их недостаточно любили. В малыше течет ее, человеческая кровь, и пойти он должен в нее, а не в злобное крылатое чудовище. Она уже почти забыла и родовую боль, и страшные, обжигающие прикосновения к своему лицу белых ладоней шерна.
Женщины, попавшие в общину взрослыми, иногда говорили о том, как зачинают детей обычные люди. Хонорат и ее подруги по несчастью, выросшие в Герлахе, не имевшие нормального детства и видевшие настоящих мужчин только мельком со стен, со страхом, любопытством и отвращением прислушивались к этим рассказам. Сведения были противоречивые, кто-то говорил о нелунном удовольствии, но большинство соглашалось, что это так же больно и отвратительно, как зачатие выворотня, и так же потом чувствуешь себя использованной. И почему тогда ее ребенок должен вырасти хуже других, нормальных детей?
Она помнила, что выворотень обречен всю жизнь оставаться в общине и работать на крылатых господ. Она знала, что, как только ребенок немного подрастет, ей придется рожать нового, а там — еще и еще. Но если думать об этом постоянно, можно было сойти с ума, и Хонорат не думала. Пока у нее и так было слишком много забот. Наличие грудного ребенка никого не освобождало от работы. По утрам ее теперь отправляли помогать на кухню, общую для всего Герлаха. Там было тепло, но в то же время опасно — ножи, горшки с горячей водой, тяжелые предметы, и Хонорат не спускала с ребенка глаз. Оставить его в общине на детишек постарше она и помыслить не могла. У нее из памяти не выходил случай, когда годовалого малыша просто раздавили двое пятилеток, прыгая ему на спину. Да и вообще няньки из маленьких выворотней были так себе, бросать на них грудничков могли лишь равнодушные матери.
Нынешнее утро началось было, как обычно, если не считать того, что Хонорат после бессонной ночи просто шатало от слабости. Ребенок тоже довольно быстро начал хныкать, капризничать и тереть глазки. Пришлось бросить работу и укачивать его под недовольные взгляды товарок и окрики выворотня-надсмотрщика.
Малыш уже задремал, когда на пороге вдруг появилась пара шернов с небольшой свитой. Их трудно было разглядеть сквозь чад и облака пара. Женщины, находившиеся у входа, склонились в поклоне, все, кроме Хонорат, она как раз перекладывала уснувшего малыша в корзинку в углу. Один из шернов промерцал что-то и вытянул руку в направлении Хонорат. Той показалось, что длинный белый палец уперся прямо в ребенка, и она быстро прикрыла собой корзинку.