Страница 105 из 154
Как невовремя ушел Матарет! И как его теперь будет не хватать. Данияр вдруг осознал, насколько привязался к этому странному маленькому человечку с его удивительными рассказами.
Мертвый и холодный шар, висящий в пустоте так близко и в то же время так далеко, оказывается, вовсе не мертвый и холодный. И если бы рука творца вдруг взяла и развернула его другой стороной к планете-хозяйке, можно было бы увидеть огромное море, разбивающее диск на два континента, неприступные горные крепости Южного полюса, атмосферные вихри, грозовой фронт, проходящий через все полушарие, зелень и жизнь.
Нет, это сумасшествие. Не бывает планет, наполовину покрытых воздухом.
Бывают. Тому живой свидетель… то есть, уже неживой.
Данияр вспомнил, что на младших курсах преподаватель физики рассказывал непопулярную теорию. Якобы Луна на текущий период своего существования еще не должна была повернуться к Земле только одной стороной и сутки на этом довольно крупном небесном теле по всем законам составляли бы не месяц, а максимум неделю. И что, видимо, ее вращение замедлила какая-то космическая катастрофа. Не могла ли эта катастрофа уничтожить жизнь только на одном полушарии?
Все равно, это невозможно. Разве только местные жители, раз они там есть, сохранили жизнь и воздух. Но тогда они обладали — или обладают таким могуществом, что в их силах было бы уничтожить человечество несколько раз, а раз они этого не сделали, то…
Чушь. Так можно додуматься, что они просто мудрее и великодушнее людей. Хотя… а что, это так уж невозможно?
Как обидно, что совсем немногого не хватает, чтобы достроить корабль. Если бы хотя бы не скрываться! Тогда жизнь бы точно была потрачена не зря, даже если бы с Луны он привез своего счастливого соперника. Матарет думал… если на Луне все ростом такие, как этот Матарет, то их соплей перешибешь.
Но если кучей навалятся…
Противно стало от одной мысли. Когда-то мальчишки постарше так развлекались — кидали в огромный муравейник за деревней муху с оторванными крыльями. У увидевшего это семилетнего Дана случилась истерика, и его даже отливали водой. Мать плакала, что не стоило так переживать из-за гадкой твари, а отец просто погладил сына по голове и о чем-то потолковал с теми мальчишками, да потолковал так удачно, что больше они к муравейнику и близко не подходили.
Нет, земные люди ничуть не лучше лунных. По одним и тем же законам движутся солнце и светила, по одним и тем же правилам развивается человеческое общество. И с этим не сделать ничего, даже тайные усилия правительств по оглуплению человеческого рода могут замедлить всеобщую гибель, но не предотвратить.
Это так, и смирись, подмигнул из темноты бронзовый. Знал бы ты, что творилось во имя мое, а мне ставят памятники, и я такой не один…
…Музыка проиграла несколько аккордов громче и смолкла. Данияр, как и вся толпа, повернулся в сторону входа. Объявляли номер. Аза должна была выступить первой с одной-единственной песней, затем уже шоу продолжали подтанцовка и другие артисты.
Голос у конферансье был высокий, мелодичный, и в то же время какой-то неприятный. Вот стоит сейчас этот невидимый франт с налаченными волосами рядом с Азой, возможно, даже дотрагивается… Болван тупой. Что он может сказать? Несравненная, прославленная, представляем почтеннейшей публике, новая песня в репертуаре певицы, тара-ри-пам…
— Вы сказали не все, мой друг, — это был голос Азы, сильный и бархатистый. — Да, это песня новая, но она не моя. У всякой песни есть композитор и автор слов, позвольте уж мне назвать их имена. Арсен Грабец, помните ли вы его, друзья? Помните человека, чьи романы расхватывались прямо с печатных станков, и чьи стихи вы по доброй воле заучивали наизусть? Помните того, кто хотел сделать мир лучше, хотел, чтобы люди иногда поднимали голову от грязи под ногами и смотрели на звезды?
Что? Господи, она с ума сошла? Решила, что она неприкосновенная и ей можно все?
Зал онемел, толпа онемела. То ли Грабец переоценил степень человеческого равнодушия, то ли людям было действительно все равно — настолько, что они забыли о ком идет речь?
— А автор музыки — Хенрик Лахеч, — продолжала меж тем Аза спокойно и беспечно, будто ей было мало уже сказанного. — Вы мало знали его, как композитора, и это совершенно незаслуженно, ведь он писал гениальную музыку. Он известен только как оратор, и оратор он тоже был великолепный. Так слушайте! Это наша последняя на троих, лебединая песня!
Из репродуктора несколько секунд доносилось короткое, отрывистое бормотание бедняги конферансье, который явно подобного не ожидал и пытался шикать на прославленную диву. А затем грянула музыка.
Оркестр начал сразу, быстро и слаженно, никто не задержался и не выбился из общего звучания, музыканты будто радовались возможности сыграть наконец настоящую мелодию вместо бестолковых развлекательных песенок. Музыка разливалась над вечерней Варшавой, пока в темном небе умирали остатки заката. Музыка была везде, и она заменяла собой свет.
Данияр ожесточенно протискивался ко входу. На него с возмущением оборачивались, даже толкали в ответ, но все молча, потому что к музыке присоединился прославленный голос певицы.
В расколдованном мире, как будто во сне,
Пересчитаны звёзды и взвешены горы,
Неизвестное кончилось — снова в цене
Оказались тюремщики, судьи и воры.
Данияр был на одной из последних репетиций и мог представить себе зрительный зал. Огромная люстра под куполом потолка погасла, только тонкая фигурка в простом черном платье освещена лучом прожектора. Искала ли она его глазами перед тем, как начала петь, или ей все равно?
Оплетает забот ежедневная сеть,
Упивается сердце знакомым мотивом.
Повторить за соседом попробуй успеть:
Выпирать не положено и некрасиво.
Он наступил кому-то на ногу, потом наступили ему, у самого входа люди стояли так плотно, что раздвинуть их можно было, разве что кинув гранату. Данияр остановился в отчаянии. Зачем она? Ну зачем? Спела бы просто, без упоминания революционеров-неудачников, эта сытая тупая масса все равно ничего не поймет!
Кто не ходит со стадом пастись — не живёт.
Сколько теплится счастья в спокойствии сытом!
Бесконечную жвачку жуёт и жуёт
Уважаемый всеми — над полным корытом.
Не поймут! Зря это все, эта музыка, которая несется, словно волны в бурю, этот голос, который стал вдруг грозным и внушал скорее трепет, чем восхищение.
Но сытая тупая масса не расходилась. Люди стояли, замерев, не переговариваясь, боялись пропустить хоть слово.
Мелодия зазвучала тише. Она больше не гремела, не звала за собой, она звенела, как ветер над полем битвы после гибельного сражения, разочарованно и печально. И голос певицы был усталым и скорбным, навсегда разочаровавшимся в человечестве.
Не разглядывай небо — его не достать,
Для чего забавляться пустыми мечтами?
Позаботься о том, чтобы на́ ноги встать, —
Не поют же о вечном с набитыми ртами?
Отзвучал последний аккорд и стало тихо. Тихо так, будто вокруг не стояла огромная толпа, и из театра по волшебству исчезли все зрители.
Тишина длилась мгновение, другое, вечность. И затем грохнул взрыв аплодисментов.
Хлопали в театре, да так, что, наверное, стены дрожали. Хлопали на площади, и эхо сорвало из-под крыши прикорнувших под стрехой птиц. Толпа двинулась ко входу, не прекращая рукоплескать. И Данияр шел за всеми, и так же яростно хлопал, и ликующе кричал что-то, не разбирая собственных слов.
Наконец гром оваций слегка смолк. Стали слышны отдельные выкрики, толпа немного пришла в чувство, превращаясь из единого разума, сраженного силой искусства, в группу отдельных восторженных людей.
— Вы наша актриса!
— Вы лучшая!
— Эта песня-лучшая! Не уходите!
— Не уходите со сцены! Не покидайте нас!
Люди шли, обтекая театр, к служебному входу. Толпа стала менее плотной, Данияр, расталкивая окружающих, сумел выбиться почти в первые ряды. Приняли! Приняли с восторгом, и приняли наверняка осмысленно. Это ли не удача!