Страница 102 из 154
Большую часть свободного времени он теперь проводил в жилище Азы. Домик, который он снимал, хозяин предназначил под снос и постройку на участке апартаментов для сдачи напрокат. В любой съемной квартире ему труднее было бы оборудовать рабочий кабинет и хранить свои драгоценные книги. И как-то вполне естественно получилось, что Аза предложила проводить расчеты в ее доме, а заодно и книги хранить в сейфе. В завернутом виде их не отличишь от тех же слитков золота.
Данияр только спросил, не скомпрометирует ли ее тот факт, что посторонний человек будет ходить в ее дом, как на работу, на что Аза ответила:
— Давно пора!
При этом они почти не пересекались, Данияр с удивлением и не без огорчения отметил, что раньше он и то видел Азу чаще. Домой она приезжала редко, куда больше времени проводила на выступлениях, репетициях, важных встречах, в поездках.
Матарет потихоньку сдавал. Он вернулся из больницы домой, и резких ухудшений в его здоровье больше не было, но как-то сразу при первом взгляде стало ясно, что осталось ему недолго. Маленький секретарь после перерыва вернулся к своим обязанностям, и совершенно очевидно, это было больше нужно ему, чем Азе. Она наняла другого делопроизводителя, чей кабинет располагался при театре, и передала ему часть дел, скрывая это от Матарета. Впрочем, тот наверняка обо всем догадался, когда его привычный объем работы существенно уменьшился, но вслух ничего не сказал.
Иногда маленький лунянин приходил в кабинет Данияра, садился в углу, поначалу спрашивая:
— Не помешаю? — и, действительно, ни разу не помешал, не отвлек, просто сидел и наблюдал большими совиными глазами, да так тихо, что Данияр забывал о его существовании. Матарету, видно, становилось легче на душе, когда он наблюдал за строительством корабля. Данияр иногда начинал рассказывать, какие конкретно расчеты он проводит, и выражал надежду, что корабль будет достроен быстро (в чем совсем не был уверен), но Матарет просто смотрел печально, ничего не говоря, так что скоро их совместное пребывание в кабинете свелось почти исключительно к молчанию.
Матарет подавал голос лишь иногда — когда его о чем-то спрашивали. Настал день, когда Данияру стало ясно, что без предварительного эксперимента запускать корабль он не рискнет. К счастью, даже миниатюрной запасной машины строить не пришлось — на корабле Яцека имелась небольшая шаровидная капсула, предназначенная для исследования или укрытия. В ней при желании, хотя и без комфорта, мог разместиться взрослый человек или — относительно свободно — небольшое животное. Выбор лег на собачку, которая частенько крутилась во дворе, пролезая между прутьями решетки. Ее подкармливала старшая горничная, рискуя навлечь на себя немилость хозяйки — Аза домашних питомцев не заводила и не жаловала. Но это славное, рыжее, похожее на лисичку существо полюбили все, и даже иногда запускали в дом. Собачка, названная Ренардеттой, вела себя прилично, не покушалась на чистоту полов, не пыталась запрыгивать на диваны и пуфики, деликатно проходила в отведенное ей место на кухне, жадно ела, усиленно виляя коротким хвостиком, и укладывалась спать.
Данияр задумался вслух, допустимо ли использовать для пробного полета Ренардетту, или лучше поймать бездомного пса на улице. Ренардетта-то была молода, здорова, вынослива, стерилизована (об этом позаботилась ее покровительница-горничная). Матарет вдруг негромко сказал:
— Опыты лучше проводить с тем, кто небезразличен. Тогда вы уверены, что будете стараться ради успеха…
Данияр лишний раз почувствовал себя страшно виноватым, но согласился. Чувство вины, сопровождало его по жизни уже шайтан знает, сколько времени. Может быть, с самого детства, когда он уехал учиться, зная, что мать тоскует безмерно. Может быть, когда он уцелел в дни бунта ученых или в железнодорожной катастрофе, когда погибли столько уж куда более достойных и способных ребят. Или когда он согласился на предложение работать по специальности, любой человек с чувством собственного достоинства послал бы всех подальше и гордо повесился на первой березе.
Ренардетта спокойно позволяла себя взвешивать, пристегивать ремнями, приучалась пить из специальной поилочки, и все это не теряя дружелюбия, тем самым загоняя и без того рефлексирующего инженера куда-то на самое дно уныния. Если бедняжка повторит судьбу злополучных французов, погибших семьсот лет назад во втором снаряде? И как подействует на Матарета неудачный эксперимент?
Но ему оставалось только продолжать работу, мысленно повторяя, что он не имеет права на ошибку. А Ренардетта с готовностью каждое утро шла навстречу человеку, который, возможно, вскоре отправит ее на мучительную смерть.
Аза после нервного срыва из-за разговора с Грабецом довольно быстро пришла в себя и стала такой же, как прежде, холодной, иногда обворожительной, иногда язвительной, все чаще капризной и вечно занятой. Она пыталась поначалу узнать что-то об амнистированном литераторе у его соседей, но те пожимали плечами — да, бывает, господин Арсен, конечно, много чего учудил, но теперь спокоен, только что пьет. Ну да мужчине выпивать простительно. Ведет он себя тихо, никого с толку не сбивает, а если вдруг вздумает крамольные речи говорить, то его никто и слушать не станет, что вы!
Аза отступилась. Равнодушие окружающих стало для Грабеца худшей тюрьмой, чем каменные стены, а для надежности он еще и ров перед замком залил выпивкой, и теперь не выглядывал из осадной башни. На авторство своего стихотворения на музыку Лахеча в таком состоянии он бы точно не претендовал, и это, пожалуй, было главным, что от него требовалось.
Аза готовила свой концерт. Она довольно быстро перестала называть его прощальным, но повторяла, что эта песня будет особенной. Не из-за антуража, не из-за какой-то еще экзотики, только из-за содержания и музыки. А если публика не поймет и не примет, что же, вот тогда она и подумает о том, чтобы улететь на Луну!
Данияр от таких ее метаний не знал, что и думать. Построить корабль, способный не просто перенести на Луну пассажира, но и в случае чего вернуться обратно, было в условиях борьбы с наукой невыполнимой задачей. А она не то, чтобы этого не понимала, наверное, и сама не могла определиться, и нуждалась в том, чтобы выбор сделали за нее. Данияру не хватало характера поставить ее перед фактом, за что она на него злилась, как это часто бывает.
— Ты ведь тоже не решил до конца, останешься ли ты здесь, или вдруг сбежишь на родину, — после посещения Грабеца они перешли на «ты», хотя это не прибавило в их отношениях ни теплоты, ни особой близости.
Это было так. Иногда его охватывало желание бросить все, не видеть больше печальных глаз Матарета, вернуться домой, где будет легче, в любом случае в тысячу раз легче! Однажды он даже съездил в один из городов Восточной Польши, но до российского посольства не дошел. Вернулось благоразумие, зашептавшее в оба уха, что его могут просто проверять и арестовать у входа в посольство, а то и свои же сдадут. Он поднял воротник и зашагал прочь, кружил по городу бесцельно какое-то время, пока не вышел к одному из городских костелов.
Мир, страшный и желанный мир, мир чудовищных войн и блестящих открытий, мертвый и живой одновременно, снова посетил его в тот день. Костел остался на прежнем месте, лишь засиял новой крышей, деревья стали другими, — но ведь все деревья похожи, верно? — дома частично заиграли яркими красками, частично разошлись, образуя площадь, и на площади выросла огромная фигура бронзового человека в распахнутой шинели, который глядел на Данияра живыми блестящими глазами, полными злорадства.
«Ничего. У тебя. Не выйдет».
Данияр молча сделал несколько шагов навстречу бронзовому, разглядывая оттопыренные уши, металлический лоб с залысинами, а в глубоко посаженных глазах статуи светилось все то же злобное торжество.
«Ничего. У тебя. Не выйдет».
Наваждение задержалось на несколько секунд и истаяло так же быстро, как обычно. Улицы стали прежними, и рядом гудел клаксоном автомобиль с откидным верхом, откуда выглядывал недовольный шофер. Данияр пробормотал извинения и вернулся на тротуар.