Страница 30 из 32
— Девочка. А назад ее брать не хочет мать. Простите, не то, чтобы не хочет, она не уверена, что та снова не убежит. Она говорит, что с ней хорошо обращались, и совершенно не понимает…
— С девочкой все в порядке? Позовите ее, пожалуйста.
— Она здорова, хотя замёрзла и устала, мы ее не настраивали, хотя мать говорит… Простите, пан, с вами мальчик, это не наш!
— Это мой внук, брат вашей воспитанницы. Позовите девочку.
— Простите, пан.
Она вышла бесшумно и тихо, а наши учительницы всегда стучат каблуками. И вскоре вернулась не одна. Впереди нее шла Гедвика, одетая в серое бумазейное платье. Оно было ей впору — наконец-то.
— Вот девочка. Поздоровайся, — велела директриса. — Ну!
Гедвика чуть качнула головой, что можно было расценить и как «да», и как «нет», и как «отстаньте». Здороваться она не стала.
— Ну что же ты, — укоризненно возвела брови вверх директриса. — Простите, пан, она ещё не совсем пришла в себя, к тому же испытала потрясение, у нее, бедняжки, отец скончался… Ну же, Гедвика, веди себя прилично!
Моя сестра, знакомая мне уже четыре месяца, но сейчас такая чужая, посмотрела сквозь нас взрослым насмешливым взглядом.
— Здравствуй, детка, — дед, скрипнув колесами, выехал вперёд. — Как ты тут, не простыла? Послушай, я понимаю, что ты не хочешь возвращаться к матери и отчиму. Но у меня к тебе предложение. Я дедушка Марека, давай мы сейчас все вместе поедем ко мне домой?
Она опять со странной полуулыбкой посмотрела мимо нас и слегка качнула головой.
— Гедвика, привет, — я протянул руку. Она свои спрятала за спину. — Слушай, это мой дедушка, я тебе рассказывал. Ну, ты в первый день видела. Он классный. Помнишь, я тебе говорил про Закопан? Ну вот, мои родители тебя туда отдадут и перекрестятся, а там тебя примут, ты не представляешь, какая бабушка Кристина добрая.
И опять это лёгкое качание головы и улыбка, полная… презрения?
— Гедвика, я понимаю. Ты на моих обиделась. Но я честно не знал, что ты мамина дочь и моя сестра. И я не знал, что она тебя заставила сортировать подарки, а тебе ничего дарить не собиралась. Вчера просто с утра все так закрутилось…
— Ты знал, что умер мой папа?
Ее голос прозвучал строго, как у той самой директрисы. Я сглотнул.
— Знал. Но сама подумай, как бы я тебе сказал? У тебя же сердце…
— У меня и вчера было сердце.
На это я сказать ничего не мог. Молчание повисло в воздухе, такое же тяжёлое и неприятное, как у нас дома, когда отец не в духе.
— А если ты знал про моего папу, значит, мог знать и про то, что я вам не чужая. Была. Так что я останусь здесь. Мы тут все чужие. Все ничьи. Все одинаковые. А у тебя родители, сестрёнка, свой настоящий дом. Возвращайся.
— Гедвика, — я вспомнил, как при мне рассуждали про поведение дипломатов, и постарался говорить спокойно и убедительно. — Я правда не знал. И подумай ещё раз про Закопан. Мы же вместе мечтали! Подумай! Ты там не будешь чужая!
У нее в глазах мелькнула тень сомнения, но на последних словах она крепко сжала губы и опять покачала головой.
— Нет. Я больше никому не верю. Никому. Я сирота. У меня никого нет. Так проще. А взрослым не верю совсем. Они все курвы.
За такое слово у меня дома бы стоял крик до небес, и в школе мы его произносили хихикая и оборачиваясь, а она сказала спокойно, с недрогнувшим лицом.
— Гедвика! — огорчённо воскликнула директриса, о которой мы все ухитрились забыть. — Как ты выражается! Ты будешь наказана, неудивительно, что твои родители…
Гедвика, не слушая, продолжала:
— И отец мой меня предал. Он ни о ком не думал, когда это сделал. Он не думал, что я останусь одна, значит, я буду одна. Уезжай домой, Марек, — она повернулась к деду: — И вы. Вы простите, но я больше ни с кем из взрослых не буду разговаривать. Я уже решила.
— Ещё многое может измениться, — мягко заметил дед. Она покачала головой и больше не отвечала ни ему, ни мне, ни директрисе. Та причитала и возмущалась, в конце концов всплеснула руками:
— Простите, пан! Вот такая она, я и не ожидала, что она так себя поведет! Она была самая спокойная, самая послушная… Всегда радостно шла на контакт, я уж и не знаю, что с ней сталось. Неудивительно, что мать не хочет ее забирать, я же говорю…
— А мать звонила сюда?
— Звонила, пан, незадолго до вашего приезда. Она сказала, что девочка совершенно не привыкла к семье, не обнаружила привязанности ни к кому из родных. Смысла в ее дальнейшем пребывании в семье нет…
— Вы бы хоть не при девочке это говорили, — укоризненно заметил дед. В ответ виновато вздохнули:
— Простите, пан… Но она и сама не рвется к родителям.
Гедвика с равнодушным видом смотрела в стену.
По дороге домой дед долго молчал, а потом заявил:
— Иногда человеку надо дать остыть, гнев плохой советчик. Она передумает, непременно.
Но она не передумала.
Мы приезжали в интернат ещё несколько раз в течение каникул. Результат был тот же — Гедвика говорить отказывалась. Директриса ругала ее, уговаривала — все напрасно. С ребятами из интерната она общалась, хоть и меньше, чем прежде, а с учителями нет. Под конец директриса твердым голосом заявила, что если Гедвика свое поведение не изменит, ее придется перевести в психиатрическую лечебницу. Дед поморщился:
— Вы её так пугаете? Это лишнее.
— Не пугаю. Ей через месяц пятнадцать, ее надо переводить в соответствующее возрасту заведение. Если она не будет говорить, куда ее определит комиссия?
— Это тоже лишнее, — снова поморщился дед. — Знаете, я больше не на службе, но связи остались, я договорюсь.
А мне с каждым днём становилось все понятней: домой я не хочу. Не хочу. Я просто не знаю, как мне теперь разговаривать с отцом и матерью, будто ничего не случилось, рассказывать про успехи в школе и объяснять, почему я не хочу учиться на дипломата.
Мы с дедом это почти и не обсуждали, но к концу каникул вместе решили — до конца учебного года я буду жить у деда в доме, а потом мы уедем в Закопан. Если Гедвика согласится, она тоже туда поедет. Если же нет… Я все равно не вернусь домой.
Родители приехали через две недели. И оба именно делали вид, что абсолютно ничего не произошло. Мне и раньше случалось подолгу гостить у деда, правда, тогда мы каждый день говорили по телефону. А сейчас они ограничились заверениями со стороны деда, что все со мной в порядке, и вот — приехали. Отец в деловом костюме (он по-другому никогда и не одевался), мать тоже в строгом, но нарядном бархатном платье. Руки она прятала в новую соболью муфту. Она и начала разговор.
— Ну, Марек, ты отдохнул, а в понедельник тебе в гимназию, и так все каникулы дополнительно не занимался, устроил себе праздник так праздник. Как бы ты не съехал по важным предметам. Скучно, наверное, было, дома друзья за тобой заходили несколько раз. Мог бы на каток сходить, ну, до понедельника успеешь, собирайся.
— Спасибо, у меня тут есть коньки. Я как раз хотел попросить привезти учебники и форму. Чтоб новые не покупать.
Отец чуть вздрогнул, но промолчал. Я почему-то вспомнил последний день, когда мы с ним посещали кладбище.
— Ну, Марек, пошутили и хватит, — громко сказала мать, не поймёшь, каким тоном, то ли смеющимся, то ли чрезмерно строгим. — Хватит тебе дуться неизвестно из-за чего. Она сама выбрала свой путь. А ты не глупи, не нужно портить репутацию твоему отцу. Дома тебя заждались. Катержинка каждый день спрашивает, где Марек.
Тут у меня действительно заныло сердце. Маленькая сестрёнка ни при чем.
Все же я покачал головой:
— Нет. Я тоже выбрал.
— Ты с ума сошел? — закричала мать, комкая в руках свою чудесную муфту и безжалостно сминая мех. — Ты понимаешь сам, что делаешь? Ты меня обвиняешь, что я бросила эту, а сам, сам! От семьи отказываешься, предаешь нас! Где ты жить собираешься?
— С дедушкой.