Страница 29 из 32
— А зачем ей были деньги? — резким голосом спросила мать. — У нее и так все было.
— Не было, слышишь, Томаш? — произнёс дед в трубку. — Куда могла? Возможно, на Крохмальную, в интернат. Нет, я не уверен. Да, можно и пешком пойти.
— Были у нее деньги, — раздался голос сзади. Это была кухарка Марта. — Простите, пан, моя вина. Я гляжу, что она понурая, ну, думаю, праздник, радость, небось, подружки то ангела шоколадного купят, то коврижку, а она ничего. Две недели назад дала ей несколько крон. И позавчера тоже. Возьми, говорю, праздник ведь. Если она их отложила, на электричку хватит.
— Сколько всего? — спросил дед.
— Сперва сорок, потом пятьдесят. Простите, пан.
— Я не вас виню… Девяносто крон, Томаш. Куда можно уехать на девяносто крон? В любом направлении?
— В Творки! — меня осенило. — В Творки! Только ей же туда нельзя! Она же не знает, что у нее папа умер!
— А ты, ты откуда знаешь? — подскочила мать. — Мой сын к маргиналам таскается, я знала, я подозревала, что она будет плохо влиять на детей!
— Тихо! — рявкнул дед. Отец же молчал. И ни разу не сказал, что под него копают.
Дед закончил разговор, опустил трубки в гнезда. Повернулся к нам.
— Будут искать. Я сказал, чтоб звонили сюда.
— Шумиха начнется, — мрачно произнёс отец. — Хоть бы нашли скорей. На улице холодно, как в могиле.
— Я не в полицию звонил, Север. Мой старый товарищ. Одно время вместе заседали в Тайном совете. Да и успокойся уже, кто там про тебя говорить будет. Сейчас коррупционный скандал обсуждали, завтра что-то ещё подоспеет.
Послышались шаги, по лестнице поднимался старый Богдан. Он был один.
— Ну? — это отец спросил, я и так понял, что он никого не нашел. У него тогда были бы другое лицо и походка.
— Нет нигде. След дальше по улице обрывается, снегом заметает. До автобусной остановки дошел, сказали, уходил автобус с час назад, а садилась она или нет, не приметили.
— Иди, Богдан, грейся, — сказал дед. — У тебя вон волосы все в снегу. Спасибо тебе, братец. Найдут ее.
Богдан с шумом спустился по лестнице. Мы сидели в зале молча. Дед думал о своем, замкнулся, смотрел куда-то вдаль. Отец опустил лицо в сложенные руки. Мать оглядывалась по сторонам, сперва пыталась шипеть на меня, чтобы я шел спать, но я не пошел, и она отстала. Ёлка, блестящая и нарядная, была совершенно лишней, будто ее принесли на похороны. Но Гедвика же не замёрзнет? Но этого же быть не может?
В сырую темную ночь бродил человек без сил,
И никто не хотел ему помочь, как бы он ни просил…
Мать встала и прошлась по залу.
— Спина болит…
Не получила ответа, села. Проворчала сквозь зубы:
— Вот так, просто так, отравила праздник. Что ей не хватало?
Дед хотел что-то сказать, но просто махнул рукой и отвернулся.
Тишину разорвал телефонный звонок. Дед сидел рядом, он и взял трубки.
— Алло! Да, соединяйте! Ну что, Томаш? Нашлась? Замечательные новости!
Мы выдохнули, все, даже мать. Снизу кто-то вскрикнул:
— Хвала господу богу! — видно, Марта подслушивала у лестницы.
— Где, говоришь? На вокзале? То есть она уже уезжала оттуда? Гм, это хуже. Что? Денег не было? Ну, это понятно. Значит, в больнице она уже побывала.
Я невольно вздрогнул. Значит, она знает. И что ее папа умер, и что я ее обманул.
— Где сейчас? — продолжал дед. — Как она сказала, из интерната сбежала на праздник? Ну… молодец девочка.
Отец облегчённо вздохнул.
— И там согласны… Да, я понимаю. Тем более, после твоего звонка. Уже везут, значит. Да, так будет лучше всего, спасибо, Томаш, я отблагодарю. С Рождеством!
Он отвернулся от телефона
— Нашлась пропажа. В интернат поедет, сама захотела. Ее согласны там принять. Хорошо, что ее прежде полиция не нашла, они бы ее в участок отправили. Сюда вот не знаю, захочет ли она возвращаться.
— Ах, она захочет? — возмутилась мать. — Да примем ли мы ее, неблагодарную… Отравила праздник.
Отец медленно поднялся. Он выглядел потерянным.
— Так нам ехать ли за ней, — сказал он вслух, ни к кому не обращаясь, просто рассуждал.
— Вам не стоит. Я поеду сам.
— Дедушка, я с тобой!
— За этой неблагодарной? — возмутилась мать, но дед остановил ее.
— Все, хватит. Я сам решу этот вопрос, а то вы уже нарешали. Завтра с утра поедем. Нет, Марек, сейчас никак, я машину по такому снегу вести не смогу, да и Анджея надо поберечь…
Отец так ничего и не сказал. На него это было не похоже.
Под утро мне снилось, что это у меня умер отец, только во сне это был какой-то другой человек, незнакомый, и мать причитает, как же дорого обходятся дети и что теперь скажет ее новый муж. А потом я проснулся, и даже не сразу вспомнил, что случилось. Подумал, что надо бежать к Каминским, утро Рождества ведь, у них сейчас весело. А как сел на кровати, так и сразу все сообразил. Наскоро умылся и рванул к деду. Я уже боялся, что он без меня уехал, но он ждал.
Завтракал я в одиночестве. В Рождество, не в будни — вообще немыслимое дело. Хотя мне, конечно, так было только лучше. Непонятно, о чем мы с родителями могли бы сейчас говорить.
Я примерно знал, как они познакомились, у матери даже фотография имеется. Когда она заканчивала последний курс, отец посетил мероприятие в училище, там ее и заметил — она же красивая. Да и он тоже, он и сейчас ничего, а тогда ему и сорока не было, это тоже очень много, но меньше, чем пятьдесят…
Я сообразил, что стучу ложкой по пустой уже тарелке. Задумался! И о чем! Я и так знаю про своих родителей, я не знал только, что у меня, оказывается, родная сестра, и мать добровольно от нее отказалась, а отец это принял.
Мы уже выходили, я выходил, а деда на коляске вывозил Анджей, когда мать спустилась в вестибюль.
— За этой неблагодарной? — сказала она так зло, как будто плюнула. — И ты, Марек, ты тоже не ценишь… И вам это зачем, пан Петр. Вам бы поберечь себя.
— Вера, — дед ответил спокойным тоном, будто говорил о погоде. — Мы потом поедем ко мне в Жолибож, Марек у меня погостит, каникулы же, верно?
— Вы слышите, пан Петр? Вам бы поберечь себя, она все равно не ценила ничего, что мы для нее сделали!
— Счастливого Рождества, Вера, — так же невозмутимо заявил дед. Дверца машины закрылась.
Отец так и не показался. Это было странно. Очень.
Город ещё дремал после вчерашнего праздника, только на центральных улицах чистили снег. Ехали мы поэтому не так быстро, можно было спокойно рассматривать нарядные дома, украшенные ветки на деревьях вдоль дороги, конфетти на снегу. Где-то люди уже выходили, слышался смех, на перекрестке из распахнутых окон раздавалась рождественская песня (пластинка, наверное), рядом женщина в собольей шубке держала на руках девочку — маленькую, как Катержинка. Они сыпали зерна в кормушку.
Мы с дедом не говорили, и это было странно. Я не знал, как начать разговор, слишком о многом мне хотелось спросить. А он, выходит, тоже не знал.
Хоть мы и не быстро ехали, дорога много времени не заняла, интернат находился по эту же сторону реки. Машина остановилась перед воротами, которые долго открывал заспанный сторож. Широкое крыльцо было уже расчищено, но из-за деда мы заезжали через боковой ход, и сторож с лопатой шел перед нами, как ледокол. Здесь уже не спали. Между бумажными снежинками на окнах выглядывали любопытные детские рожицы.
Здесь тоже все было украшено. В основном самодельными игрушками, яркими, аляпистыми, или рисунками.
К нам почти сразу вышла директриса — строгая пани, в темном платье с белым воротничком, в руках классные журналы, будто праздника у нее и не было. Она поздоровалась и быстро заговорила:
— Нам уже звонила мать… Клянусь, это не мы ее настроили. Она сказала, что она проявляла неблагодарность и к дому не привыкла, и она не хочет, чтобы та возвращалась, и…
— Погодите, не торопитесь. Кто она? Кто проявлял неблагодарность?