Страница 31 из 32
— С дедушкой! — она задохнулась. — Тоже мне, сиротка Марыся.
— Вера, — негромко сказал дед. Она опомнилась:
— Простите, пан Петр. Но в вашем возрасте… Да, в вашем возрасте… Он будет вас утомлять, он громкий мальчик.
— Марек может жить в Закопане, у сестры моей покойной жены. О деньгах даже не говорите, я их поддерживал и буду…
— Да что же это! — вскричала она, отбрасывая муфту. — Вы не понимаете! Вы ему потакаете! А это неправильно!
— Да, я его понимаю. Я не могу сказать, что я его во всем поддерживаю, но понимаю. Любой человек ищет, где ему лучше.
— Да разве ему дома плохо! — возмутилась она. — Разве плохо! У него есть все! Абсолютно! А он не ценит это!
Она выпрямилась, разрумянившись — нарядная, красивая, только глаза пустые, рыбьи… как я этого раньше не замечал?
— Значит, чего-то главного не хватает, — заметил дед.
— А чего ему может не хватать? Север, ну скажи же! — возмущённо воскликнула она. — Скажи, чтобы Марек не дурил… Место ребенка рядом с родителями!
Отец посмотрел на нас. У него опять было лицо, как на кладбище, мне показалось, что он сейчас скажет что-то, чего мы от него не ожидаем, но он опустил голову и пробормотал:
— Ребенок не живёт дома, как это будет выглядеть?
— Никак не будет. Скажешь, что твой отец уже очень стар, хочет напоследок как можно больше времени проводить с любимым внуком. Преемственность поколений… А ты человек занятой, не можешь же ты сидеть с умирающим стариком и держать его за руку.
— Да, но Закопан…
— Разве дом твоей матери это так плохо?
— Гимназия, — слабо возразил отец. — Там достойный уровень подготовки.
— В Закопане отличная школа. Ученики оттуда поступают и в Оксфорд, и в Сорбонну. Я про местные университеты не говорю. Все зависит от самого человека.
Отец закашлялся:
— Ему к кх-конфирмации… в апреле.
— Можно подумать, все церкви мира стоят в Варшаве, — пожал плечами дед.
Наступило молчание. Наконец, мать спрятала руки в муфту и встала — спокойная, красивая, преисполненная холодного негодования.
— Ну хорошо же… Смотри, Марек, наш дом всегда открыт для тебя, раз уж тебе так угодно играть в обиженного, и тебя в этом поддерживают… Но помни, господь все видит и когда-нибудь ответит…
— Вера, ты матушку свою пожилую с праздником поздравила? — с невинным видом поинтересовался дед.
Она вскинулась:
— Да, а что? Позвонила, подарок отправила, что-то ещё?
— Нет, ничего, — сказал дед, но я вспомнил… кто же это говорил, или слуги шептались, что жена хозяина отвадила свою мать от дома потому, что стеснялась ее, бедной и простоватой, а не чтобы угодить мужу…
Наверное, мать тоже об этом подумала. Она взяла отца под руку:
— Хорошо, мы идём. Катержинка слишком долго дома только с няней. Мне пора к ней.
Отец смотрел на нас. Мне опять показалось, что сейчас он найдет какие-то особые, нужные слова, но он пробормотал:
— Ну, если тебе угодно быть таким упрямым…
Обернулся только у входа:
— Когда меня не станет, не забывай — ты знаешь. Анну и Златушку.
Я чуть не сказал, что так и быть, вернусь домой, но они уже вышли. Мы остались вдвоем. Дед проехался на своей коляске по комнате туда-сюда и задумчиво сказал:
— С любой проблемой нужно время. Что ты? Передумал?
— Нет… Дедушка, а почему ты говорил, что скоро умрёшь?
— Ну это я так, так, — поспешно сказал дед, — просто ты же в любом случае помнишь, что мне восемьдесят.
— Отец тоже… Не кричал, как обычно.
— Не знаю, Марек, — он смотрел в окно. Как и в рождественскую ночь, там валил снег. — Чужая душа потёмки. Я думаю, до сих пор он считал, что его любят… Ладно, вырастешь — поймёшь.
Дед пережил отца. Никто не ожидал этого, отец вообще, хоть за свое здоровье вечно трясся, крайне редко болел. И вот неожиданно у него оторвался тромб, и врачи только развели руками — бывает. Иной раз у совсем молодых и здоровых людей бывает.
Так оно и вышло, что последние четыре года детства я провел не дома, и это были бы счастливейшие годы, если бы… Да нет, они и были счастливыми. Стал бы кто на моем месте беспокоить старую рану, которая болит, только когда ее трогаешь? Нет? Вот и я нет. Родные Яцека между нами различий не делали, да и мне они тоже были родными, только через бабушку, не напрямую. Об этом я помнил.
Мои собственные родители звонили строго раз в две недели. Мне кажется, мать быстро поняла, что без меня дома стало спокойнее. Я был неудобным сыном. Она ждала, что я сломаюсь и начну проситься обратно, а я не ломался (врать не буду — не знаю, как бы я повел себя в худших условиях).
Отец сильно сдал. Он вел себя тише, меньше причитал из-за малейшего неудобства — впрочем, теперь я его видел редко. И все время мне казалось, что он скажет что-то необычное для себя, что-то, что я от него жду. Но он говорил об обычных, ожидаемых вещах — достойно ли я себя веду, какие суммы надо перечислять на мое содержание (бабушка Кристина громко возмущалась: ” Не вздумай, Север!»). Он одобрял то, что мы всей семьёй каждый год ездили в Ниццу, а вот о том, что я пропадал в кузнице и сам себе сделал пистолет по старым чертежам, ему знать не стоило. Когда я заканчивал школу, отец стал звонить чаще и все настойчивей говорить про Академию международных отношений. Я упирался, как мог, предчувствуя очередной конфликт. Его не случилось. В мае, перед экзаменами, мне позвонила плачущая мать, сообщила, что у отца оторвался тромб, и что случилось это из-за меня, а из-за кого ж еще.
На похоронах я впервые за несколько лет увидел родной дом и удивился, каким же все стало маленьким, да нет, это я вырос… Старый Богдан был мне теперь по плечо. Катержинка вытянулась, изменилась до неузнаваемости — и настороженно смотрела прозрачными голубыми глазами на меня, предателя. К гробу подходить она боялась, и я сидел там всю ночь в одиночестве. Иногда, когда свечи слишком мерцали, мне снова казалось, что у мертвого выражение лица человека, который хочет сказать что-то важное…
Не изменилась мать. Это была все та же молодая красивая пани, в черном шелковом платье и с кружевной траурной вуалью. Ей шло. Ей все шло. Она ужасно разозлилась, узнав, что отец завещал деду быть моим опекуном до совершеннолетия, но оспаривать ничего не стала, понимала, что это бессмысленно. Напоследок она ещё раз обвинила меня, что это я убил отца недостойным поведением, на этом мы и распрощались. Я написал ей уже из университета, что поступил учиться на журналиста, но ответа не получил.
Деда смерть единственного сына подкосила. Он перестал выезжать из дома. Со мной он был прежним, со старыми друзьями общаться перестал, отговариваясь здоровьем. Но он продержался ещё два года. Врачи удивлялись. Дед отшучивался известной фразой из «Макбета» и старым анекдотом — если больной хочет жить, то медицина бессильна.
Я закончил второй курс, когда получил телеграмму, что дед все же при смерти. Я успел с ним попрощаться, он протянул ещё сутки после моего приезда, хотя почти не говорил. Только незадолго до смерти вдруг почувствовал прилив сил и позвал меня:
— Не вини себя ни в чем, Марк, и не думай… Если кто и виноват, то она. Завещание я написал на тебя. Катя унаследует семейное золото. А ты — сам… Да, ещё. У меня сейф, ты знаешь. Набери код, цитата из Экклезиаста: «In multa sapienta». Там сверху лежат два дневника, один обычный, рукописный, другой в виде распечатанных фотографий. Это нашего предка, помнишь, я тебе говорил — Фридрих Браун. Возьми их, а то явятся после моей смерти да наложат лапу, а это я достал сам. Остальное не трогай, Марк, это тайна не моя и не твоя. Кто умножает знания, умножает скорбь.
Через полчаса он перестал дышать.
Да, я открыл сейф и забрал дневники, что меня удивило, так это то, что прочие бумаги лежали не тщательно запакованными, а в беспорядке, где-то даже можно было разобрать слова… но я обещал не читать и не читал. Наутро я уехал хлопотать насчёт похорон, хотелось все сделать самому. Вечером меня встретил пустой сейф, а рядом расстроенный Анджей с трясущимися руками: