QueenSnake

Я бегала в них в жару и в дождь, днём и ночью, по горам и долам. Преследовала и убегала, играла и соревновалась. Использовала их по назначению и как придётся. Падала и бежала снова. Уставала и бежала снова. Умирала и воскресала. Я всё ещё бегу.

Такую рекламу она придумала для себя, хотя никто её не заказывал, никто не был готов дать за неё и цента. Конечно, такое уже снимали раньше, может быть, много раз, но это не устаревало как классика. Что-то вроде маленьких чёрных платьев, которые она никогда не носила, и в этой версии была её личная правда.

– Мне нравится смотреть, как ты бегаешь, – говорила Хелен раньше, когда наблюдала каждое утро за ней, поднимающейся на ближайшую гору. – Уверена, что тысячи лет назад юный Ахиллес делал также.

Бег был для неё не просто упражнением, но какой-то формой медитации. Когда дышать тяжело, лёгкие жжёт, и мышцы горят, ты словно отключаешься, в своём сознании ты далеко, и время больше не идёт. Она начала бегать с десяти лет. Родители с помощью лёгкой атлетики пытались привить ей более мирные способы траты энергии. Скоро привыкла к этой каждодневной рутине – выбегание своего объёма, развитие способности держаться всё дольше. К пятнадцати ей прочили даже какие-то успехи, особенно на дистанциях в сто и двести метров, поговаривали о включении в молодёжную сборную страны, но уже через год она бросила соревноваться, желая оставить время для более важных вещей. Тем не менее, привычка бегать по утрам у неё осталась. Теперь она пробегала десять километров примерно за сорок минут, следила по своим часам, чтобы не выбиваться из графика.

Не все боксёры использовали бег как часть тренировки, многие переходили на новые методики, но всё же это была классика, и ничто так хорошо не смотрелось в тренировочном монтаже, как подобные пробежки под правильную музыку. Тайлер говорил, что это воплощение стремления, проявление всего, что накопилось. И боли, и ярости, и надежды.

В Окленде она выходила из дома не слишком рано, часов около девяти, когда все уже разъезжались, и районы стояли пустыми как после эпидемии вируса из голливудских фильмов. Это не напрягало, напротив, было приятно бежать в оглушительной тишине и чувствовать себя одной в мире. Бежала мимо бесконечных линий однотипных домов, заборов, белых стен, вновь заборов, любого размера и цвета, деревянных и металлических, зелёных островков растительности, припаркованных автомобилей. Собаки чувствовали её и иногда заливались лаем во дворах, пятнистые питбули или маленькие декоративные собачонки с голыми телами вставали на задние лапы, вытягиваясь к ней. По дороге иногда проезжали редкие машины, и она гадала, кто бы мог ехать в них, если бы мир, и правда, вымер. Охотники на зомби, рейдеры, собиратели лута или просто беглецы с безумной надеждой на спасение. Миновав жилые районы, начинала подъём на холмы, облачённые парковой растительностью, под ногами у неё теперь были декоративные дорожки из камня, маленькие лесенки, резкие повороты.

Старалась отключить сознание в эти минуты, не думать ни о чём конкретном, дать мыслям просто скользить, как паук спускается по своей паутине. Обычный человек вряд ли вообще смог бы отвлечься. Слишком сильно билось бы сердце, кровь стучала в висках, а каждый вдох был бы слишком мучительным. Но для неё, после нескольких лет практики, это было легко. Не то, чтобы боль исчезает, просто боль и есть наша жизнь, как говорила Хелен, и ты учишься её не замечать. Она умела делать это лучше многих. Иногда представляла себя волком, бегущим по снежному лесу, в тени огромных деревьев, выискивая тропинку под ногами.

Так дни сменяли один другой, и осень перешла в зиму едва уловимо для глаз.

*****

Бесконечный звук воды.

Это был первый серьёзный дождь, что она увидела в Окленде. Местные уверяли, что сезон дождей здесь обычно начинается с ноября, но в год великой засухи несколько долгих месяцев вовсе не было осадков, и только теперь, зимой, наконец, прорвало. Окно её спальни на втором этаже было открыто, и за ним чернела сырая ночь, время от времени врывавшаяся внутрь с порывами ветра, тогда она чувствовала острый запах свежести и обновления.

Ливень хлестал монотонным гулом. Этот звук не меняется, куда бы ты ни попал, и, закрыв глаза, лишь вслушиваясь, она могла представить себе, что это дождь в пригороде Афин или в восточном Лондоне, где снимала комнату во время чемпионата, чтобы не ездить далеко, и вода струится по той коричневой стене соседнего общежития, что она видела каждый день из окна. Это был и тот самый лондонский дождь, который она видела ночью в больнице, когда вышла на короткое время к окну в длинном коридоре, чтобы подышать свежим воздухом. Внизу, на пустой парковке под фонарём стоял её одинокий мотоцикл, но ей было всё равно. Память – это лишь реконструкция, но она была уверена, что помнит его очертания в клубящемся водном мареве так крепко, будто никогда уже не сможет забыть.

Лампа на столике едва тлела, размазывая тёплое пятно света по комнате, и она лежала на кровати, глядя в потолок. Коты-астронавты всё так же лились рядами по обоям, будто живые, движущиеся картинки в каком-то комиксе, а наверху тускло горели золотые звёзды. Дом был пуст. Тайлер ещё не вернулся с ночной смены и должен был приехать лишь к утру. В такую погоду ей не было никакого смысла работать, поэтому она бездельничала, охваченная мрачной тоской.

– Сегодня рисовала по памяти, – сказала мама, которая появилась на том стуле, что стоял перед кроватью. – Ностальгическое настроение?

На столике у лампы лежал её широкоформатный альбом, развёрнутый на незаконченном рисунке, что делала раньше, когда свет был ещё включен в полную силу. В чёрно-белой манере, как обычно, она изобразила горы Арголиды, памятные места детства. Рядом лежали две толстых книги с русскими буквами на корешках.

– Вид с крыши нашего дома. Не уверена, что точно воспроизвела пейзаж.

– Всё точно. Опять читаешь русские книжки?

– Да, что-то вспомнилось, что давно не держала в руках бумажных книг. Заказала на «Амазоне» пару томов. Это я ещё не читала.

– Отец крепко приучил тебя к русской литературе, – на лице Хелен появилась улыбка. – Помню, как он требовал, чтобы ты давала ему отчёт по одной книжке каждые две недели. Тебе было едва двенадцать, а он уже хотел, чтобы ты штудировала Толстого. Иногда жалею, что не выучила русского. Думала, что в жизни и в работе не пригодится.

– Да, я помню.

– Для него сохранение родного наследия было очень важно.

– Да… Всё забывается. Уже года три к книгам на русском не прикасалась.

– Ты всё ещё злишься на отца… Почему ты так?

Эти слова по своей неожиданности были похожи на холодное прикосновение стали.

– С чего ты взяла? Я вовсе не злюсь, – ответила она.

– От меня не скроешь. Я вижу все твои глубинные чувства, Алекс. Да, ты хочешь гнать эти мысли, и иногда тебе кажется, что успешно, но всё же ты считаешь его виновным. За то, что он погиб и оставил нас одних, за то, что поставил на кон в своём бизнесе слишком многое, лишив нас денег, за то, что был с тобой слишком холоден и вечно пропадал на работе. Винишь его даже за то, что он оставил свою первую семью, хотя это вовсе не твоё дело. Тебе кажется, что его вина есть и в том, что со мной случилось. Будто, если бы он остался жив, если бы мы не переехали, то всё бы изменилось. Но это не правда.

– Даже не знаю, что сказать.

– Можешь не говорить. Я знаю, что ты чувствуешь. Ты знала его хуже, чем я, и была слишком мала, когда мы переживали лучшие свои годы. Хотя годы с тобой тоже не были в наших отношениях плохими, просто мы меньше уделяли времени друг другу.

– Наверное…

– Ты не видела его в больнице, когда он работал и был таким уверенным, словно спасающим всех. Его первая семья осталась в России. Он не взял их с собой сразу, хотел поначалу устроиться, а у его жены там была своя работа, и, вот, он сказал, что пригласит их, когда разгребёт завалы. Потом он встретил меня, мы стали любовниками, и он написал ей, что пришлёт документы на развод. Ты это хотела узнать?