Яга Абыда

На душе было муторно, зябко. Абыда тревожилась – тревожился с нею весь лес. Гудела, тряся ветвями, ива, суетились пташки, примолкли надоедливые русалки. Ярина поскорей разобралась с лепестками и выбралась на двор, успев заметить, как Абыда сняла с верхних полок завёрнутые в тряпьё чашки. Ярина помнила их – сквозь сон видела, как Яга перемывает чашечки в огромной лохани, замачивает с корой крушины, с хвойным наговором, прогонявшим и тлен, и хворь.

Пока Абыда гремела чашками – то ли расставляла на столе, то ли складывала, – Яринка спряталась за поленницей. Прикорнула на мелких полешках – тепло, сладко, только ломкий цикорий впивался в локти. Во сне он обратился в лучины камышей на чёрной реке – камыши шуршали, царапали, будто хотели насквозь прожечь остриями. А когда открыла глаза, оказалось, первые звёзды высыпали на осеннем небе и трава поднялась вечерним дозором, вскинула к тучам бусины усталого травяного пота. Тоненько, тихо-тихо звенел на краю мира кузнечик.

– Эй? – испуганно, хрипло со сна позвала Ярина. Сколько же прошло времени? И никто не окликнул, не потревожил…

– Тихо, тихо. Не шурши, егоза, – услышала она над ухом. Обернулась и обомлела: Абыда в белом платье в пол, с соломенным венком, со стеклянными глазами стояла за поленницей, глядя в небо. – Смотри лучше.

Тяжёлая, мозолистая рука легла на плечо. Ярина тихонько вздохнула, чувствуя, как едко закололо под кожей, как потекла по телу, бодря, чужая сила.

Впереди, там, где лесные деревья сходились в единое полотно, качнулась ель, и вспорхнули большие птицы. Не долетев до поляны, едва миновав Яблоневую Рощу, растворились в мутном закатном воздухе. Запахло ландышем и подснежником – так, словно на дворе стояла весна.

– Это кто? – шёпотом спросила Ярина.

– Гляди в оба, сама увидишь, – прошептала в ответ Абыда, опускаясь на колени рядом с ученицей, беря её за плечи. – Внимательно смотри. Что сейчас не поймёшь – потом, потом почувствуешь. Узнаешь…

Совсем близко мелькнули силуэты лебедей и лазоревок, а следом упала ночь, и звёзды россыпью покатились по небу, кружа голову. Ярина оглянулась и поняла, что сидит на своей лежанке на печке, привалившись к окну. А за ним, за ледяным слюдяным квадратом, – десяток старух. Два десятка… Сто… Много-много…

Все они сидели у самой воды, у разлившейся до самой избы речки, и рядом с каждой стояла глиняная чашка, в которой плавала ягода: у кого ежевика, у кого клюква, у кого крупная, налитая смородина.

По очереди, медленно, все разные, все, как одна, похожие, древние старухи поднимали чашки, делали по глотку, вновь застывали неподвижно, глядя в реку. Ярина приникла к окну, вгляделась в тёмную речную гладь, но поначалу не увидела ничего, кроме отражений звёзд и склонившихся к воде рябиновых веток. Хотела уже отвести взгляд, но в последний миг, на излёте, ухватила картинку и уже не смогла оторваться: в глубине, под искрящейся зыбью, мелькнула лодка, за ней выросла на далёком берегу деревня, следом поднялся лес – чужой, незнакомый, совсем редкий, подступивший светлым березняком. Тут и там мелькали фигуры, поблёскивал костёр. «Как так? Костёр в реке…», – растерянно удивилась Ярина и вдруг увидела ещё дальше, проникла взглядом в самую глубину, в которой поплыли по речной воде три цветка: лиловый мак, золотая купальница да белая незабудка. Нахлынуло, опьянило, ослабли ноги. Ярина, тяжело дыша, отвернулась от окна, навалилась животом на горку подушек и закрыла глаза. Жгло под веками, прыгали серебристые, маковые искры.

С улицы донёсся шёпот – то ли ветер, то ли листва, то ли речной плеск. Ярина хотела открыть глаза, но веки налились тяжестью, сердце билось быстро-быстро, и чудилось, что она бежит в гору по лугу, усеянному незабудками, а впереди, на самой макушке холма, розовеет мак, и прямо над ним всходит солнце. Надо успеть, сорвать, пока не поднялось солнышко выше маковой головы. А иначе что-то страшное, что-то тёмное случится, покачнётся лес…

«А что мак? – успела подумать Ярина. – Мирный цветок. Вот если б папоротник… Но мак-то почему, мак-то что?»

Мысли путались, ноги оплетала трава, сонный морок кутал луг в тёплую пелену. Ярина сама не поняла, как уснула. А когда проснулось, через молодые берёзовые листья светило весёлое солнце, вжикали зеленушки и стучал по груше чёрный дрозд.

– Говорят, если съест косточку яблоневую – умрёт, – произнёс знакомый голос. Ярина вскинула голову и чуть не стукнулась о присевшую на угол лежанки Ягу. – Поёт звонче соловья, и ловкий, и гнездо вьёт какое ровненькое. А вот посмотри, одной косточкой можно погубить.

– Где же он косточки находит? – пробормотала Ярина, чувствуя, как наливается чугуном, едкой мышиной болью затылок.

– Кто его знает, – непривычно миролюбиво ответила Абыда, проводя сухой рукой по Яриной голове. – Поднимайся, умывайся, Яринка. Нечего лежеботничать.

Головная боль заворочалась недовольным зверем, но, повинуясь холодной ладони, растаяла без следа.

– Птичка сама никогда дурного не съест. Если только запутается совсем или заставит кто. Вставай, Яриночка.

Ученица Яги слезла с печки, одёрнула сарафан. Плеснула из корыта в лицо. Сон свой забыла, забыла накрепко до тех пор, пока не понадобилось вспомнить.

Глава 3. Ломоть сердца

Они таились повсюду: за подушками на печи, под лавкой, на узкой приступке у слюдяного окна. Качали головами со столбиков у порога. Выглядывали из-за самовара. Блестели, прячась в погребе, смоляными глазами в щели половиц.

– Кто это? – тихонько спросила Ярина. – Смотрят…

– Куколки мои, – проворчала Абыда, роясь в сундуке и вытаскивая драгоценное барахло. На лавке росла гора лоскутков, пялец, шкатулок; словно змеи, выползали из ящиков изумрудные нити, выкатывались похожие на румяные репки клубки, по избе разносился сухой и сладкий запах мыла и трав.

– Живые они? – спросила Ярина, беря в руки жёлтый клубок.

– А как же. Чем больше на них глядишь, чем больше о них думаешь – тем они живей. Ты на них с ночи косишься, вот они по избе разбежались, подмигивают.

– Не пугай, – шёпотом попросила Ярина. Прижала клубок к груди. – Не пугай, пожалуйста.

– Я пугаю? Ты их сама боишься, глазастая. Куколки мои тебе ничего дурного не сделают, а когда-нибудь и твоими станут. Но любая вещь страшной делается, когда сам её бояться начинаешь.

– А всё-таки жуткие. Глаза у них… как огни в лесу.

– Вот перестанешь бояться – глаза и погаснут, – усмехнулась Абыда. – Да и некогда тебе бояться, сейчас вышивать начнём. Бери иглу. Бери нитку. Натягивай… Вот так обрывай. Куда руками лезешь? Колдовством! Колдовством рви!

– Как колдовством?

– Как чувствуешь. Тяни!

– Да как?

– Как чувствуешь! Натяни! До предела натяни, будь сильней, чем нитка!

Застучало в ушах; раскалилась иголка в пальцах. Ярина взвизгнула и выпустила её. Игла ударилась об пол, и в тот же миг гулкий, тугой звон пошёл на весь Лес – будто не стружка железная щёлкнула о деревянные половицы, а чугунный шар ударился о ледяной металл. Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля.

Лопнув, порвалась нитка.

– Тишину запомнила? – спросила Абыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго.

Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила:

– Равновесие?

– Хтонь и Лес сколько стоя́т, столько в Равновесии держаться. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец.

– А что может перевесить?

– Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже. Но это ты потом узнаешь, позже. Рано о таком думать, пока ничему толком не научилась. Ты пока лучше подумай: почувствовала хоть, как нитку порвала? Поняла?

– Само…

– Само! – передразнила Абыда. – Чутче надо быть, прислушиваться надо к себе, к рукам, к душе, к воздуху, к тем, кто близко, к тем, кто далеко. Ко всему вокруг прислушиваться нужно, каждую минуту. Такова наша, Яг, доля. Ну! Послушай себя! Эхо-то хоть должна услышать, если не совсем бестолковая.