Страница 2 из 16
Абыда собрала на стол, но и от мясной похлёбки, и от картошки с грибами, даже от нежной малины девочка отказалась: молча отодвинула, помотала головой. Еле-еле пощипал пирог, запила чаем. Абыда, не таясь, покрошила в чашку белые лепестки.
– Это, глазастая, для успокоения трава. Гармала8. Из неё припарки делают, если какая мозоль, и в питьё добавляют, если на душе тяжко.
– Мне не тяжко, – тихо сказала девочка. Голос у неё оказался тонкий, чистый, совсем птичий. – Только спать хочется.
Конечно, хочется, опомнилась Абыда. Мала же. Совсем ещё мала. Привыкла, что прежняя-то, Марийка, почти взрослая…
Вязкая волна обиды пополам с жалостью поднялась в груди. А ведь уже ритуал провести собиралась, ведь почти дотянула, совсем осталось чуточку, и была бы уже настоящая преемница…
– Ложись. И чего так рано встрепенулась, если недоспала? Как хоть зовут тебя?
– Яри́на, – ответила девочка, клюя носом. Чашка с мятой опасливо отпрыгнула, дохнув терпким паром.
Абыда махнула рукой за спину, раскатав лежанку на печи, щёлкнула пальцами, распахивая сундук. Подушка улеглась сверху постели, печка заворчала, греясь. Яга хотела было кликнуть руки-помощники, да передумала. Подхватила девочку сама («И правда, как травинка») и переложила на постель.
***
Ярина проснулась спустя полный день – с первым блеском зари. Ещё русалки в озере не плескались, ещё Сирин9 не пролила утренние слёзы, а Абыда уже почуяла сквозь дрёму, как смотрят на неё чужие глаза. Подумала, Кереме́т10 уже проведал о новостях, высматривает. Но нет; кто-то здешний глядел. Абыда распахнула глаза, зыркнула туда-сюда по углам – никакой нечисти. Тишина, пахнет деревом, мёдом, едва слышно – берёзовым мылом.
Спросила хрипло, вглядываясь спросонок на печь:
– Ты, что ли?
Ярина сидела, натянув на колени платье, обняв себя за лодыжки.
– Ранняя пташка.
Пощёлкивало в пояснице, ноздри щекотал сладкий запах вызревших за ночь яблок. В слюдяное окно заглядывал умирающий тощий месяц. Абыда запалила лучину, подошла к столу поглядеть на воду в крынке. Ёкнуло внутри. Сколько бы раз ни смотрела, каждый раз сердце схватывало: вдруг сегодня. Вдруг сегодня увидится.
Но вода в глиняном кувшине стояла спокойная, светлая, отражала слабую зорьку.
– Вставай, раз проснулась, – проворчала Яга, чувствуя, как камень упал с души: посмотрела – и ладно, можно и дальше жить. Обернулась, а Ярина, как замороженная, так и сидит, обхватив коленки. – Что как неживая?
Девочка глянула исподлобья. «Непросто с ней будет», – мелькнуло в голове, но некогда было загадывать, день входил в Лес, пела, приветствуя солнце, медноволосая Алконост, шумели уже ёлки, растревоженные вороньём, и первые лучи, занося в горницу тёплую золотую пыль, гладили по щекам и макушке вчерашнего найдёныша.
– Вставай, вставай, – повторила Абыда, поднимая на приступку печи подошедшее тесто, подвязываясь платком, набирая в пригоршню тыквенных семян. Распахнула окно, развела створки и занавески, впуская в избу ещё больше света, сквозняк, свежий и осенний свист. Высыпала семена на дощечку, и тут же с гомоном, с щёлканьем налетели утренние птахи. – Вот уже и птицы не ленятся, смотри-ка, поклевать слетелись. И ты давай, Ярина.
Но девочка так и не пошевелилась. Абыда нахмурилась, подошла ближе. Протянула руку, коснулась плеча и тут же одёрнула: будто мокрым пальцем железо на морозе тронула. Поглядела – а Ярина-то замёрзла, остекленела, закаменела вся в снежное стёклышко с камушком внутри. И камушек еле разглядишь, еле бьётся.
В Лесу чего только не бывает. В Хтони и подавно не такое видала Абыда – а потому, вместо того, чтобы пугаться, велела избе:
– Топи-ка. Поддай жару как следует!
Сама заперла покрепче дверь, задвинула стёкла в духовых окошках, затворила люк в погреб. Из устья печки пошло, распускаясь огненным маком, тепло. Яга вынула из сундука тёмное покрывало, взмахнула, накрывая девочку, – вспыхнули серебром угловатые вышитые узоры. Дунула на макушку, позвала с гвоздя сухой венок. Костяника, брусника, папоротник, горечавка… Осторожно положила венок Ярине на голову.
Четыре травы на четыре света,
Иди от избы, от избы до лета,
Иди-уходи, тишина из сердца!
С последним слогом Ярина вздохнула, вздрогнула, в светло-зелёных, как лещина, глазах, запрыгали искры, отразились наконец и лучина, и солнце, и осеннее золотое утро.
– Откуда же ты взялась, с камушком таким внутри?
Ярина растерянно улыбнулась, пожала плечами.
– Холодно…
– Холодно – потому что ты чужачка пока. Изба тебя примет, теплей станет. К лету, глядишь, и в Лесу потеплеет.
А девочка-то оживала на глазах: заиграл румянец – земляничный, рубиновый, как будто только с мороза вошла, – засияли глаза, и орешник налился золотистой коричневой глубиной. Даже волосы, безжизненные косички, встопорщились, словно только что проскакала верхом всю дорогу от Яблоневой Рощи.
Ярина оглядывалась, вертела головой. Абыда хмыкнула про себя: видели мы это, много раз видели, как новенькие оглядываются. Тут и связки из волчьего волоса, тут и сухие цветы, и яблоня вплелась в брёвна, вьётся живым узором до самого потолка. Тут и зеркало, едва поблёскивает под каразеей. Яга бы и рада плотней укрыть, но сильное колдовство ничем, кроме другого колдовства, не скроешь, а ещё один покров поверх зеркала городить – как заплату на заплату ставить: однажды порвётся так, что ранки, рванки, трещинки по всему полотну пойдут. Достаточно, что изба на перепутье крепко села, как клуша на гнезде с мёртвыми птенцами: не поднять, не сдвинуть никакой чужой силе.
Ярина тем временем углядела, конечно, зеркало. Какая маленькая – а уже увидела проблески колдовства. Если голова светлая, если слово держать умеет, если нитку схватит – далеко пойдёт.
Пробежала глазами по связкам белушек, по сухим радужным перьям Сирин в горшке, по костяной скрипке, по череде снежных шаров, в которых, чувствуя позднюю осень, клубился тугой туман. Глаза любопытные, искорки прыгают, руки тянутся, вопросы на языке поспевают, как груши на пороге осени. Знаем, знаем, уж сколько раз видели такое… Почему же только позже, к юности, глаза гаснут?
Билась Абыда над этим, размышляла, что случается, в какой миг гаснет огонь внутри. Так и не поняла ничего, одно что самой скоро за третью сотню перевалит.
А может, и нет.
Опять метнулась взглядом к воде, всмотрелась через плечо в крынку. Глядела ведь сегодня, куда ещё, дважды ни на что не гадают, дважды вопрос задавать – только ответ портить. И всё-таки посмотрела. Холодная, тихая вода, хоть Лес уже весь проснулся, всеми ветвями потянулся в последний погожий день к скупому кленовому солнцу. Птенцы Гамаюна затянули тонкими голосами свою песнь, птица-мать изредка, звучно направляла: вот так. Вот так пойте, чтоб у того, кто вас услышит, самое светлое поднималось в душе, самое дорогое.
Ярина, замерев, заслушалась. Спросила шёпотом:
– Это что?
А потом затрясся пол, попрыгала с полок посуда – сверкнул за окном Утро Ясное. Ярина вскочила с печки, вцепилась в ухват.
– Ты чего это? – остолбенела Абыда.
– А чего он… опять драться будет! – сердито крикнула Ярина.
– Кто будет? Лес с тобой, никто тебя тут не обидит, если сама руку не поднимешь.
– А что тогда пол трясётся? Это он, он так приходит. Я знаю!
– Кто он-то, глазастая?
– Не помню…
Спросить спросила, а сама прежде ответа поняла: кто-то крепко напугал Ярину в прошлой жизни, так крепко, что имя ушло, а страх остался. Ничего. Память у человека – гибкая, слабая, как осенняя ящерка. Побродит Ярина по лесным тропам, искупается в озере под дождём, с воршудами11 познакомится – всё забудет.
8
Гармала – травянистое растение; в разных странах используется как средство от депрессии, благовоние, растение для шаманских ритуалов.
9
Гамаюн, Сирин и Алконост – в славянской мифологии волшебные сладкоголосые полуптицы-полудевушки.
10
Керемет – в удмуртской мифологии творец зла.
11
Воршуд (удм.) – 1. семейно-родовое божество; 2. объединение кровных родственников, родовая территория; здесь – населённый пункт, в котором живут представители одного рода.